Ответа не было. Неподалеку что-то зашуршало. Бабкин подошел ближе. По краю люка скользил блестящий трос.

- Димка, вернись! Вернись, я тебе говорю!

Трос натянулся. Бабкин осторожно подергал его в надежде, что Димка заметит этот сигнал и возвратится. Сигнал был принят, но Димка не возвращался.

Все еще не понимая, как Димка, никогда не отличавшийся храбростью, смог решиться на такой поступок, Тимофей немного освободил трос. В голову лезли всякие тревожные мысли. Хорошо ли Димка застегнул ремень? Не сорвется ли случайно? В руках холодной струйкой скользил трос. Тимофей боялся выпустить его из рук и часто сжимал до боли в ногтях.

Резкий рывок! Тимофей падает, ударившись о край люка. Трос обдирает кожу с ладоней и проваливается в пустоту. Трещит лебедка.

Сквозь шипение и вой двигателей прорывается сдавленный крик. Барабан лебедки продолжает вертеться.

Бабкин скользит по ее гладкому кожуху окровавленными руками. Барабан остановить невозможно: все закрыто. Сквозь прозрачный кожух видно, как блестят и, пересекаясь, вздрагивают последние метры стального троса.

Выдержит ли он рывок, когда Димка повиснет в пустоте? Что делать? Оторвать провода от реле? Но, может быть, трос тогда выскользнет? Не знает этого Тимофей. Не знает! В отчаянии всем телом он падает на лебедку.

Снова толчок. Барабан останавливается. Диск вздрагивает...

Все давно уже затихло. Двигатели выключены. А Бабкин еще лежит, не в силах оторвать руки от мокрого кожуха. Наконец приподнял голову. Казалось, прошло несколько часов с того момента, как замолкла лебедка.

Он подполз к люку. Над морем стояла тишина. Легкий ветер обвевал лицо, мокрое от пота, а возможно, и слез. В этом никогда бы не сознался Тимофей.

Трос, тонкий и блестящий как лунный луч, тянулся к морю, где, казалось, плавали легкие сверкающие монеты. И в этом беспокойном дрожащем свете, далеко внизу, Тимофей увидел качающуюся темную фигуру.

- Димка! - крикнул он и не узнал своего голоса: чужой, хриплый...

Опять стало томительно тихо. Слышался плеск моря, шипение пены на гребнях волн. Нет, это в люке посвистывает ветер.

И еще раз крикнул Тимофей и опять не дождался ответа.

* * * * * * * * * *

Багрецову казалось падение вечным. Он не чувствовал за собой троса и ждал, что через мгновение ударится о воду и все будет кончено. Мелькали огненные струи, летели звезды. Море падало на него сверху, вставало стеной, уплывало куда-то, и на волнах качался серп лупы, будто срезая невидимые колосья.

Трос натянулся, заныл, загудел, резко рванул за пояс. Остановилось дыхание, как от удара под ложечку. В глазах - сплошная чернота, потом завертелись какие-то красные колеса, взвились пылающие ракеты... Ослепительная вспышка, и все пропало...

Очнулся Вадим от ощущения холода. В первый момент никак не мог понять, что же все-таки произошло? Он раскачивается, летает, как во сне. Вот взметнулся вверх и снова падает. Тревожно замирает сердце. В руке веревка, но она холодная, как сталь... Трос... Все становится ясным.

Вадим боится открыть глаза, боится опять увидеть море. Неужели он висит в пустоте? Невольно приоткрываются веки. Темно. Мерцают далекие огоньки, цепочкой тянутся вдоль моря. Наверное, дорога.

А наверху, точно спустившись с дальних высот, застыла луна. Нет, это светится диск, покрытый такой же полупроводниковой краской, что и крышка приемника.

Рука инстинктивно нащупывает его в кармане.

Холодные капли поползли по спине. Дождь? Нет. Это вернулся страх. Немеют руки, словно намертво прикованные к тросу, кружится голова, и снова в отчаянии колотится сердце. Что может быть страшнее высоты, когда ветер раскачивает тебя, как муху на паутинке? Подует сильнее, закружит, сорвет с троса и бросит вниз.

Или не то. Вдруг там, наверху, уже раскручиваются жилки троса, выскакивают из-под болта, свертываются в спирали, блестящие, колючие. Те, что остались, начинают лопаться. Одна, другая, третья. Еще минута, две, оборвутся последние волоски...

Вадим холодеет от страха. А ветер раскачивает и раскачивает его, как гигантский маятник. Он отсчитывает последние секунды.

Нет, это, наверное, сон. И вновь выплывает откуда-то из глубины оскаленная морда в прозрачном колпаке. Такое может только сниться. А черный стервятник? Ведь это все из-за него. Неужели тоже сон?

И вдруг сверху послышался знакомый голос.

- Слышу! Слышу!.. - кричит Вадим, пробует подтянуться на руках, но трос слишком тонок, руки скользят. - Тащи меня, тащи!..

Но крик его обрывается и замирает. Тащить невозможно, из люка не дотянешься до троса, ремня у Тимки нет. Да и все равно ремнем ничего не сделаешь - трос сильно натянут.

Внизу родная земля. Горы, как расплавленным оловом, залиты лунным светом. Черные долины, где, точно искорки в золе, вспыхивают огоньки селений. Блестящая бетонированная дорога рекой течет вокруг горы и прячется в ущелье. По дороге плывут, как пароходы, тяжелые грузовики и несут перед собой светящиеся веера.

Из глубины взлетает вверх веселая песня, стеклянные дробные звуки саза, похожие на трели мандолины.

Земля манит, спокойная, счастливая, протягивая к нему, как заботливые руки, ветви раскидистых буков.

Ветер свистит над головой. Трос дрожит, как натянутая струна. Вадим вцепился в него, подняв руки, словно в последней мольбе о помощи.

А за ним, распластав черные, как пиратские паруса, крылья, летит птица, привязанная на шнурке.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Здесь о "Ноевом ковчеге", о стенной печати, и чистых,

нет, даже стерильных руках. А в основном это грустный

рассказ о влюбленных, которым автор искренне сочувствует.

Аскольдик оказался существом довольно мстительным. И нечего тут ссылаться на воспитание в семье, в школе, в комсомоле. Да, родители потакали всем его капризам, но в доме царила весьма благодушная обстановка - ни ссор, ни скандалов. Любвеобильные супруги воспитывали в сыне самые лучшие, добрые чувства, помогали бедным родственникам, заставляли малыша кормить рыбок и по утрам целовать руку бабушке.

В школе мальчика любили, он был тихим и ласковым. В комсомоле ценили за умелое оформление стенгазеты, за деловые выступления на собраниях и за то, что у него не бывало двоек.

И все же, несмотря на столь идиллическое воспитание, Аскольдик, как уже было сказано, таил в себе подлую мстительность, о которой никто не мог подозревать. В самом деле, откуда у девятнадцатилетнего парня такой позорный пережиток?

Раньше оскорбления смывались кровью. Око за око! Зуб за зуб! Да и сейчас какой-нибудь распоясавшийся хулиган может пригрозить обидчику ножом или поколотить обидчицу. Мерзко, конечно, но все же и это бывает.

Аскольдик тоже не прощает обид. Он оскорблен в самых своих лучших чувствах. Обыкновенная незаметная девчонка, и вдруг: "Сорняк, мальчишка". Да как она смеет!

В глубине его злого сердечка притаилась и другая обида. Поярков, конечно, постарше, он уже кое-чего достиг в жизни, но нельзя же только с ним проводить время. Девчонка должна быть поосторожнее, а то люди могут заметить. Мало ли какие пойдут толки?

Именно это старое и ржавое оружие выбрал Аскольдик для своей мести.

- Что вы скажете, Риммочка, по поводу нашей тихони? - спросил Аскольдик, провожая ее в столовую. - Липнет к женатому человеку. Хоть бы людей постеснялась.

- Хиба Поярков женатый? - оживилась Римма и, вспомнив, что Аскольдик совсем не знает украинского языка, перешла на русский: - Кто сказал?

- Я сплетен не собираю, - с достоинством ответил Аскольдик. - Но подумайте сами, человеку, наверное, уже за тридцать. Можно было успеть обзавестись семьей? Так или нет?

- Не знаю. Намекала я Анне Васильевне, чтобы спросила своего ухажера. Обиделась, губы надула. Говорит, что это ее вовсе не интересует.

- Прикидывается. А скажите, пожалуйста, почему они всегда вместе? В ресторане мы их видели? Видели, С работы кто ее провожает? Сам ведущий конструктор, А нам плевать, что он ведущий. Не таких осаживали! До того обнаглел, что даже в столовой у всех на виду садится вместе с лаборанткой.