– Отчего же, maman?

– Это нельзя здесь сказать, но я знаю, что они высечены, с высеченными не танцуют.

Но тут, – о демоны! – младшая из дочерей вспыхнула до ушей и в ужасе сказала, <что> она уже с одним болгарином оттанцевала и дала слово другому, но ничего в нем особого не заметила, а старшая более спокойно сказала, что здесь нельзя и различить среди других гостей, кто болгарин и кто не болгарин.

– А если это так, то в таком случае, – мы сейчас же именно отсюда уедем, – решила Питулина и, забыв в перепуге весь хороший тон и приличия, пошла, подталкивая перед собою дочерей, к выходу.

Это, конечно, не прошло незамеченным и вызвало изрядное смятение, и в самом деле, – это было скверно, потому что могло послужить очень опасным прецедентом к тому, что и другие дамы и девицы не пойдут танцевать с болгарами и начнут исчезать из залы.

Корибант это понял и ринулся вслед за Питулиною и сильно упрашивал ее остаться, но она была непреклонна и в ответ на скверное лопотание хозяина по-французски мужественно выгвазживала ему по-русски:

– Нет уж, я именно уеду и дочерей увезу, и вы себе это ничем извинить не должны, потому что все знают, что с теми кавалерами, которых секли розгами, после этого образованные девушки из общества не танцуют…

Питулина сдействовала экспромтом, но действие ее было ужасное… Ее короткое выражение «с высеченными не танцуют» – было услышано и полетело от одних ушей к другим. Хозяин назвал Питулину заочно «дурою», но очень благоразумно поторопился сократить танцы и усадить гостей за столы с жареными индейками и бутылками кахетинского вина, – благодаря действию которого вечер окончился сносно, но здесь моей сказке еще не конец пришел, а моя сказка отсюда еще начинается.

Корибант был не из тех людей, чтобы остановить глупость на половине, и на другой день встал с тем, чтобы перелицевать черное на белое.

Не знаю, как он провел у себя остаток ночи, но, по-видимому, его в этом позднем уединении посетил тот находчивый гений, который часто слетал к Каткову и его Boleslas'y[14], – гений, научавший этих людей всегда делать из мухи слона посредством придания всякой житейской случайности значения политического события, причем обыкновенно всякий малозначащий факт произвольно обобщался с целою вереницею других, насильно привлекаемых случайностей. И так вырастало оное в свое время очень многозначившее и «вредное общественное настроение».

Я не был, конечно, на описанном вечере и ничего не знал о комическом испуге Питулины от танцев русских дам с болгарскими «мужами», но меня интересовал приезд нашей политической Цибелы, и в визитное время следующего дня я поехал к ней, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, и тут встретил ее Корибанта. Он был в удивительном эмфазе: – он трепался как шаман, и в бубны бил и головою встряхивал и вообще громил и разражал нашу «национальную бестактность» в лице наших светских женщин, для которых не находил в своем словаре довольно беспощадного имени.

– Это не женщины, не люди, не патриотки, а это какие-то чурилки, вздорницы… это чепухи…

Я попросил его рассказать: в чем дело?

Он не заставил повторять просьбы и тут же наскоро рассказал: какие неприятности ему наделала вчера Питулина тем, что увезла своих дочерей, будто не из редакции, а из какого-нибудь «бесчестного дома».

– Она понимает только кричать: «высечены! высечены!.. Не танцуют с высеченными»… Но ей и в голову не приходит вся разница, как и за что высечены!.. И наконец, кем высечены!.. Ведь это же срам!.. Это пошлость.

И, вскидывая руками свои жидкие волосы, Корибант воскликнул:

– Я хотел бы, чтобы об этом знала Россия! чтобы об этом знал целый мир!.. Эта госпожа… светская женщина, вдова сановника, который был представителем России, и мать дочерей, получающих значительные средства для их образования на счет государства… И что же в ней имеет Россия и эти девушки? – эти девушки… которые по их происхождению и положению не нынче – завтра сами, вероятно, выйдут замуж за людей, которым суждено будет играть роль в русском представительстве… И вот их школа! – вместо того, чтобы приучать их ловить момент, где поддержать высшие государственные цели и поднимать общественные симпатии к людям, которые наша креатура… которых, можно сказать, еще недавно почти что не было, а меж тем они – наши собратия по крови и по вере… И которых вот, однако, никто ни во что не ставил и не признавал… а мы их творцы, мы их провидение; мы призвали их к жизни… явили их миру… можно сказать, что мы их сделали народом, и вдруг потому только, что какой-то негодяй взял и несколько почтенных людей из них высек розгами, – мы находим, что это унизительно и что нам с ними нельзя танцевать и не стоит знаться… Русская женщина, вместо того, чтобы оказать им сочувствие и… именно их поднять… именно реставрировать… воодушевить их и всем дать пример, что таких высеченных должно уважать… чтобы это знали во всей чужеверной Европе, – а она, эта наша русская женщина конца девятнадцатого столетия, забывает совсем, что она русская… что она получает пенсию и должна, – обязана поддерживать единоверный нам народ, а она сама первая делает скандал и вслух говорит в редакционном доме, что она «не позволит своим дочерям танцевать с высеченными»! Девушки прелестные и очень милые, – они обе этого не чувствовали и рады были танцевать с кем угодно, но она их влечет… на абордаже… она их тащит и подталкивает… Фи!.. пфуй!.. И так она насильно удаляет этих замечательно милых и прелестных девушек. Насильно! насильно, против их воли, берет их из дома, который у славян и у французов пользуется репутациею центра известного политического кружка!.. Ведь это же черт знает что!.. За это ее самое стоило б выпороть, потому что это ни на что не похоже и этого, я ручаюсь, не сделает никакая образованная женщина в другой стране, где есть настоящий, смелый… именно, я хочу сказать, смелый, именно бодрый патриотизм; такой патриотизм, который ни перед чем не останавливается, который к одним стучит, других гвоздит, третьих манит, за четвертыми бежит, гонится, догоняет, сам в их колесницы бросается, как этот Илья… или другие пророки…

Он произносил все это, выпуская слова бурным потоком, и сам часто задыхался и захлебывался, а, дойдя до пророков, вдруг как будто ослабел и изменил тон на ровный и повествовательный.

– Эту Питулину, – продолжал он, – стоило бы только презирать и наказать презрением. И как частный человек – я так бы и сделал, но, стоя у кормы и держа в руке руль общественного органа, я сделал над собою усилие и поехал к ней. Я сейчас от нее. Я поехал к ней, положив в бумажник нарочно заготовленную карточку с такою надписью, чтобы меня непременно приняли, – так как я приехал не жаловаться на обиду, а с самыми лучшими намерениями, – именно чтоб объясниться… чтоб именно извиниться даже как хозяин дома. Но все это оказалось совсем совершенно излишним, потому что она ничего политического и не думала: она меня сейчас же приняла, без всяких затруднений и прямо усадила к самовару – с ней чай пить… Я начал прямо… Я выразил ей сожаление как хозяин дома, что она вчера так рано уехала с моего вечера, и попросил ее убедиться в том, что для неудовольствия с ее стороны не было никакого повода. А она мне так же просто и чистосердечно отвечает: «Да и я на вас… Боже меня сохрани, – совсем ни в каком отношении именно и не сержусь, потому что вы меня и не обидели».

– Зачем же вы уехали?

– А это я уехала только оттого… когда я услыхала, что этих, которые у вас были, очень секли, то я вспомнила, как в этаких случаях принято, и увезла дочерей. А они бы очень рады, потому что им было весело.

Корибант говорит:

– Я взбесился, но подавил себя и говорю: сделайте милость – позвольте мне узнать: где это такое и в каких случаях так «принято». Я еще не помню на свете «таких случаев», где бы воспитанных и благородных людей за их мнения секли.