Из того, что один Реусс рассказывал другому, получалось, что перед человеком, замкнутом в стеклянном коконе, неожиданно оказывается свободное пространство. Впереди видна только суша. Человек инстинктивно начинает идти в сторону берега. Через несколько шагов с удивлением обнаруживает, что его руки сжимают черный предмет, своей формой напоминающий излучатель.

Потом следовало нечто такое, что Реусс, ни один из Реуссов, не мог объяснить. В какое-то мгновение человек замечал движение на суше, ничего конкретного, никакого живого существа, и знал — перед ним враг. Он решал прибегнуть к помощи неизвестного ему оружия. Вскидывал его к глазам. И тогда черный предмет начинал жить своей собственной жизнью.

Тот, кто вернулся, успевал сделать это вовремя. Иным, очевидно, это удавалось хуже. «Наш» Реусс вышел вчера из океана впервые.

Вот и все, что мы услышали из уст первого спасенного члена экипажа «Анимы».

Но так ли это?

Действительно ли человек, который находился перед нами, прилетел сюда с Земли?

Все остальное было не больше, чем дружеской игрой. Философически — прокурорской болтовней, затянувшейся до четырех часов утра. Дымовой завесой.

Любым способом, через силу, от него пытались добиться, кто же он такой. Точнее, этим занимался Сеннисон. Гус вел себя более сдержанно. Он лишь наблюдал за его попытками. Но не больше.

Было ясно, что их усилия напрасны. По одной простой причине. Реусс не знает. Как же это просто. Он — не знает. Он помнит собственное, земное детство, учебу, работу, каждую мелочь из того, из чего складывается личность человека. Друзей своих и недругов. Девушек. Но он отдает себе отчет, что каждый из его двойников, до последнего нейрона скопированный по образцу и подобию оригинала, несет в своем сознании идентичный багаж. Что он мог сказать нам? Что он — именно тот, кого мы помним по базе? Но для этого он был слишком честен. Даже нет. Он был просто исследователем. Человеком науки.

Именно непонимание того, с кем он имеет дело, заставляло Сеннисона без конца задавать вопрос: «Все же, что с тобой было?» И то же самое непонимание заставляло Реусса каждый раз отвечать: «вы все еще не поняли…»

Не знаю, кто как, а я понимал уже достаточно много, чтобы наконец-то отправиться спать. О чем и заявил им.

— Подожди, — ответил Сен таким тоном, каким извещают о приближении великой минуты. Он оставался перед Реуссом в позе фехтовальщика, который только что выбил шпагу из рук противника.

— Если тебе привили чувство враждебности к обитателям суши, то почему, черт побери, ты направил оружие в ту сторону, где находятся люди? То есть — на Жиля и Гуса. Там, на этих дюнах?

Реусс поднял голову и посмотрел на Сена с выражением человека, только что оторванного ото сна.

— Я? — переспросил он с безграничным удивлением. — Что это тебе пришло в голову? Я целился на холмы, за которыми были они…

— А нас не видел? — вмешался Гускин.

Какое-то время царило молчание. Потом Реусс провел ладонью по лбу и опустил глаза.

— Видел… — пробормотал он.

— Ну, парень, — взорвался Сеннисон.

Отдых показался мне преждевременным. Я ждал, что будет дальше.

— Ну, парень! — повторил Сеннисон. — Жители этой роскошной планеты грызутся между собой. Согласен. До уровня технологических существ здесь развилась не одна раса, как на Земле, а две. Или их больше? — мимоходом поинтересовался он.

— Две, — ответил Реусс.

Он внимательно слушал.

— Об этом потом, — махнул рукой Сен. — Сам не знаю, чего ради спросил об этом. Получается, что до определенного момента каждый из этих видов развивался самостоятельно, в собственной среде, осваивая ее и перестраивая по мере развития цивилизации. Они ничем не мешали друг другу. Ведь существует большое естественное различие между образом жизни на суше и в воде. Такое положение дел длилось до тех пор, пока одна из культур, или обе одновременно, не достигли стадии развития, на которой любая цивилизация начинает сталкиваться с явлениями биологического давления. Одновременно она является той стадией, на которой технологические существа не способны на экспансию в районы, где условия существования полностью отличны от тех, в которых они развивались. Нашей естественной средой обитания не являются, к примеру, Атлантический Океан или планеты Проксимы. И все же человек чувствует себя там вполне сносно. Это дело техники, биохимии, биоматематики, наконец… Но хватит об этом. Создавалось ситуация, в которой сосуществование рас, в условиях исключительного права каждой из них на свою собственную среду обитания, сделалось невозможным. И тем, и другим стало тесно. Я понимаю. Понимаю, что при таком положении одна из рас должна исчезнуть с лица планеты. Умереть. Я не хуже понимаю, почему эти, из океана, с такой радостью воспользовались упавшей на них с неба, в буквальном смысле, возможностью, в образе существ, приспособленных к наземному образу жизни, которых только брать, да пускать в серию, но с одной маленькой «поправкой», одним крохотным усовершенствованием, не задевающим даже глубинных слоев нейропсихической структуры.

Он замолчал ненадолго, задумался, обвел глазами меня и Гускина, потом воздел руки к нему и замер на несколько секунд в такой позе, словно позируя для портрета средневекового фанатика. Он все больше раздражал меня, хотя и не могу сказать, чем именно. То, что он говорил, не было глупостью. В отличие от предшествующего.

— Впрочем, не один я, — воскликнул он. — Любой из нас знает, как обстоит дело. Но, все же, есть одна деталь, которая для меня непонятна. И никто другой, кроме тебя, — тут он уперся взглядом в лицо Реусса, — не сможет объяснить этого. Не нам, если ты на это не способен. Себе. Сам подумай немножко. Тем тесно. Все верно. Но, черт побери, какое тебе до этого дело? Ну, привили тебе враждебность к «неземным». Бог с ним. Но ведь ты — Реусс, ты прилетел с Земли, принадлежишь к исследовательскому отряду Проксимы, у тебя в прошлом сотни научных работ, у тебя — приятели на обоих полушариях, ты сохранил память обо всем, что делало из тебя человека… Погоди, — бросил он, заметив нетерпеливый жест Гускина. — Ты высаживаешься на чужой планете, — продолжал он, вновь обращаясь к Реуссу. — Идешь на дно, вместе с кораблем. Торчишь там месяцы… многие месяцы. В один прекрасный день ты выходишь на берег — и видишь людей, которые прилетели спасать тебя, людей, на встречу с которыми когда-либо в жизни ты уже потерял надежду, так же, как и с солнцем, с небом, с миром в целом, ты останавливаешься, и что дальше? Скажи, что? Что ты делаешь? Ты смеешься? Плачешь? Бежишь в их сторону? Нет. Ты помнишь только об одном. Что напротив тебя, на холмах, враг. Враг, который впрочем, не несет никакой опасности твоей расе. Или — несет?

Последнюю фразу Сен процедил сквозь стиснутые зубы. И в ней прозвучало столько злости, что ему самому сделалось неудобно. Он выпрямился, провел по губам языком и задрал голову. Теперь взор его был нацелен на стену, сразу над окаймлением главного экрана.

— Подумай, Реусс, — продолжал он смягчившимся, чуть ли не дружелюбным тоном. — Подумай, насколько сильно должно быть в тебе то, чем заразили тебя создатели… копий. И не удивляйся, что мы хотим, что мы обязаны разобраться с тем, кто же ты на самом деле такой…

В кабине сделалось тихо. Очень тихо. После последних слов Сеннисона тишина эта еще более сгустилась. От нее звенело в ушах. И она протянулась до бесконечности.

Мне расхотелось спать. Это не значит, что я был шокирован. Сен просто вслух высказал то, о чем мы размышляли со вчерашнего вечера. И я не видел причин, по которым мы не могли бы убить на те же размышления еще пару часов этой ночи.

Тем не менее, я ждал ответа.

— Только, черт бы тебя побрал, — неожиданно добавил Сеннисон, словно вспомнил о чем-то таком, что вновь добавило ему злости, — не смей больше говорить, что мы еще чего-то не понимаем. Что мы все еще никак не можем понять…

Реусс выпрямился. И начал откреплять ремни, притягивающие его к креслу диагностической аппаратуры. Движения его были спокойными. Но сам он спокоен не был. И избегал наших взглядов.