Те, за кем мы сюда прибыли, уцелели. Они должны были нас заметить. Может быть, они и сейчас принимают позывные «Идиомы», но по каким-то причинам не могут отозваться на них. Правда, теперь их стало на одного меньше. А если оставшиеся выберут для установления с нами контакта именно ночь?

— Что с прицелами? — неожиданно подал голос Гускин, словно слышал, о чем я думаю.

Здравый смысл наказывал запрограммировать прицелы так, чтобы любое существо или предмет, пересекшие линию границы, вызывали на себя огонь излучателя. А если нарушителями окажутся люди?

Вопрос Гускина не касался тех действий, которые нам предстояло выполнить. В нем звучала надежда.

— Оглядимся еще разок, — сказал Сеннисон.

Наш выход. Опять эта вера, что вне датчиков самых совершенных компьютеров всегда существует мгновение, в которое разум человеческий может озариться прозрением. По крайней мере, они хоть чем-то займутся. Раз уж им так трудно вынести, что нет темы для разговора.

Сен встал и подошел к проектору. Надавил клавишу. Отступил на несколько шагов и уперся взглядом в экран.

Поверхность ожила. Какое-то мгновение пульсировала молочным светом, а потом в долю секунды заполнилась изображением.

Лазерные объективы обостряли цвета. Океан сделался серебряным. Облака приобрели десятки оттенков, оживали, образовывали самостоятельный, дикий мир, не зависящий от законов, управляющих твердью планеты. Округлые пустоты в океане не были черными, но этакими бесцветными. С высоты антенн «Идиомы», с которой тогда смотрел на них Сеннисон, они напоминали вертикально установленные трубы, под прямым углом погруженные вглубь океана. Однообразным, спокойным движением они перемещались по кривой, в точности следующей линии берега.

Едва слышное пощелкивание переключателей в аппаратуре. Шум токов в ползущих на холостом ходу барабанах анализаторов. Полумрак, нарушаемый только отблесками от экрана и приглушенными огоньками индикаторов.

Наше бегство. Я перехватил брошенный на меня украдкой взгляд Сена. Меня это не особенно задело. Движение склона. Во всем поле зрения ни следа чего-либо, что хоть как-то могло напоминать аппаратуру, управляющую движением поверхности. Просто-напросто участкам грунта вздумалось попутешествовать.

Сейчас. Неожиданно обнажившееся дно океана. Человек, я помню, что тогда видел его лицо. Компьютер, однако, записал изображение, полученное объективами корабля. Видимо, в нем содержалось больше информации. Сейчас были видны лишь очертания шлема. Но мне не требовалось удостовериваться в чертах этого лица. На базе не было никого, хотя бы отдаленно напоминающего силуэтом Реусса.

Но дело-то в том, что те, кто шел за ним, выглядели совершенно так же. Я неверно выразился. Они были точно такими же. Те же самые неестественно вытянутые фигуры, как бы ломающиеся у основания шлема. Идентичные движения. Нечеловечески длинные руки, покачивающие ремнями, блестящими предметами.

— Как это выглядело с берега? — неожиданно спросил Гускин.

Я не выдержал. И брякнул:

— Так, как это было полчаса назад.

Они это игнорировали. Идентичный вопрос задал Сен, когда мы в первый раз прокручивали запись. Потом мы несколько раз проверили. С одинаковым результатом. Эта троица с любой точки зрения выглядела абсолютно одинаковой.

В конце концов можно представить, что отражение лучей от трех стенок пустоты в океане дает многократное изображение того, что происходит между этими стенками. За это говорили многочисленные отблески. В таком случае, это с самого начала мог быть Реусс и только Реусс.

Все верно. Но вот со стороны суши не было хотя бы миллиметрового слоя воды, ни следа стенки или какой-либо другой преграды, которая отражала бы лучи. Обнажившееся дно соединялось с берегом наподобие хорошо положенного, удобного трапа.

Сен постоял еще какое-то время, потом, ни слова не говоря, вырубил аппаратуру. Под потолком загорелись лампы.

— Будем дежурить посменно, — сказал он, направляясь в сторону стола. — Надеюсь, что в случае необходимости мы успеем добраться до прицелов. Не желаешь посидеть первым? — обратился он ко мне.

Я кивнул.

— Ты меня сменишь? — Я посмотрел на Гуса.

— Хорошо.

Ужин мы съели в молчании. Пятью минутами спустя Сеннисон исчез в коридоре, ведущем к трем миниатюрным каткам. Гус проводил его взглядом, потом помотал головой и насупил брови.

— Надо с ним поговорить? — заявил он.

— О чем? — поинтересовался я.

Гус глянул на меня. В его взгляде ощущалась озабоченность.

— Знаешь, о чем, — буркнул он.

Я знал. Точнее, знал, о чем он думает. Не о том, что надо поговорить. Он пришел к выводу, что если мы начнем лить слезы над судьбой оставшихся, то рано или поздно начнем жалеть самих себя.

— Вот и скажи ему, — заявил я поощряющим тоном. — Только этого он и ждал. При первой же возможности. Интересно, кто им окажется… на этот раз.

Он обошел это молчанием. Наклонился и уперся взглядом в край стола. В такой позе он оставался довольно долго, потом вздохнул и бросил тоскливый взгляд в сторону молчаливой, отключенной аппаратуры стимуляторов.

— Жаль… — пробормотал он.

На этот раз я признал его правоту. Я и сам об этом подумывал.

— Славные это были времена, верно?

Он не шевельнулся.

То были славные времена. Но прошли. Времена, когда нервы и мозговые поля пилотов действовали под диктовку стимуляторов. Когда человек попросту подключался к аппаратуре и сразу же приобретал все: трезвость оценок, единственный и наилучший вариант реакции, многократно увеличенную скорость переработки информации и бог знает что еще.

Я говорил об этом с «Технарем». И высказал мнение, что запрет на использование стимулирующей аппаратуры наложили люди, духовных предков которых следует искать среди инквизиторов. Или неосхоластиков доминиканской школы. И тех, и других отличало одинаковое уважение к рациональным возможностям мышления. И действия.

«Технаря» это вогнало в тоску, более глубокую, чем обычно. Он долго молчал, с печалью поглядывая на меня, а потом разразился речью. Стимуляция, — изрек он, — играла свою роль до определенного момента. Точнее, до первых галактических контактов человечества. Вот тогда-то и оказалось неожиданно, что те нежелательные эмоциональные состояния — страх, радость, сомнения, — все то, что воспринималось до этого пилотами как слабость, являются еще одним, и зачастую наилучшим способом взаимоотношения[1].

«При том единственном условии, — ответил я, — что в случае необходимости человек сам себе заменит стимулирующую аппаратуру». И еще добавил, что меня поражает непоследовательность людей такого типа. Ведь до сих пор полный комплект этой аппаратуры монтируется на всех новых кораблях, несмотря на то, что с момента вступления в силу запрета на ее использование прошел не один десяток лет. Чтобы все было в порядке, подумали о блокаде, и все же… Снять-то ее можно движением ногтя. Я попросил, чтобы он поразмыслил над этим в свободное время.

Гус ничего бы не имел сейчас против того, чтобы этим ногтем воспользоваться. Я предложил, что для него пойду на это.

— Нет, — ответил он, быстрее и громче, чем следовало бы.

Я пожал плечами. И подсказал:

— Есть же еще диагностика.

Он покачал головой.

Диагностическая аппаратура по сути дела была ничем иным, как ограниченной системой стимуляторов. «На всякий случай». В доли секунды она определяла состояние организма. Накачивала химикалий. Делала инъекции и прививки. В случае необходимости — усыпляла. Не касалась только полей, окружающих мозговые центры. До тех пор, пока не пустят в дело ноготь.

— Что-то мне в этом не нравится, — неожиданно заявил Гус.

Я глянул на него. Он сцепил пальцы под подбородком и задумался.

— Хм…

— Мне не нравилось уже там, на побережье, — пояснил Гус.

Я подождал минутку. Он молчал дольше, чем обычно.

— Не тебе одному, — пробормотал я.