Их сразу можно было узнать по взгляду, чуть сумасшедшему. Измученные, задавленные, гордые донельзя - вот какими они были, эти "новые люди", которых он создавал. Они сторонились других, тянулись к таким же, как и они, уходили в метро и на верхние этажи зданий, собирались там кучками и страшновато молчали.

В метро у них появились излюбленные вагоны, куда они набивались плотной массой; там они стояли, прижавшись друг к другу - мужчины, женщины и дети. И старики. И никто больше эти вагоны не занимал.

Участились случаи самоубийств - странно.

А Черный носился по городу, бедно одетый, худой, всегда окруженный толпой жадных и добрых, несмелых и трусливых, храбрых и подлых, благородных и так себе, обманутых и обманщиков - каждый искал у него защиты от того, что когда-то произошло или еще только должно случиться.

Однажды в дом, где он ночевал, пришла женщина и предложила свою любовь. Ему вообще не давали покоя. Похоже, он и не спал никогда. Похоже, он и вообще-то человеком не был, он... все это очень странно, если вдуматься.

Это была ночь, сентябрь, первый этаж, под окном шаги, разговоры. В комнате было темно, однако Черный не спал. Он лежал на кровати одетый, свет с улицы не разбавлял тьмы, а как бы раздвигал ее пятнами.

Как только женщина вошла, Черный пробормотал:

- Фрагменты, фрагменты...

Он иногда совершенно не заботился о том, чтобы его слова были поняты. Это была его слабость как оратора, она принесла ему незаслуженную славу провидца.

А женщине он сказал:

- Вы первая, кому моя внешность понравилась сама по себе. Дурной вкус, наверное.

Женщина была почти невменяема.

- Люблю. Хочу быть рядом.

Он отказался, конечно.

- Мне нельзя.

А она все тянула свое, ничего другого ни слышать, ни говорить не могла. Солидная женщина, ни много ни мало сорок лет, сухая кожа, двое детей, старшему скоро в армию, даже удивительно, что пришла она так, с бухты-барахты, не думая, не рассчитывая, ну казалось бы, с чего?

А Черный неожиданно для себя вдруг почувствовал, что именно этого ему не хватало, и сказал:

- Этого только мне не хватало.

Он стал говорить себе - это жалость, ей плохо, ей просто на- до помочь, ее надо попытаться понять. И пристально посмотрел на нее.

- Не понимаю. Устал. Все мешается. Подождите. Хотите стать посвященной?

Женщина утвердительно сглотнула.

- Словами, словами, пожалуйста. Мысли потом. Хотите? Нет?

- Да.

- Так. Вслушивайтесь в меня. Сильнее, пожалуйста.

(Тысячи, миллионы людей считали его дешевым шарлатаном, презирали его, высмеивали его сентенции. Неохристос, подумайте! Полный профан, жулик, аматер, сумасшедший!)

И в какой-то момент, словно зудение, проявились в ней его мысли, даже не мысли, нет, его то самое - душа, суть, я не знаю, я плохо разбираюсь в терминологии. Душа эта дробно стучала, искаженная, чужая, она все больше и больше входила в женщину, пока та не поняла его полностью, так, как не дано понять никого, в первую очередь себя.

Вокруг творилось непредставимое. Люди сталкивались как машины на повороте.

Он сказал:

- Вы же видите, мне нельзя.

Женщина стояла перед ним и глядела себе под ноги.

- Не могу без тебя.

- Я верю. Хотя причем тут "верю"? Знаю. И ты тоже знаешь про меня все. Нельзя мне.

Не знаю. Глупости. Почему?

Но ты же все видишь. Все понимаешь.

Нет.

Просто не хочешь понять.

И не хочу тоже.

У меня нет ни на что времени. Каждую минуту меня могут убить. Мне...

Я тебя люблю. И ты сам хочешь, чтобы я любила тебя. Ты сам уже любишь меня.

Всех понимать, кроме себя самого.

Она ощутила себя тигрицей, она радовалась этому ощущению, она шла на Черного и он боялся ее, но в последний момент закричал отчаянно и в комнату вбежали чужие люди. Они тоже все понимали и не смели мешать. И так стояли они, окруженные другими сознаниями, он - мужчина, она - женщина.

Мне нельзя.

С тех пор эта женщина везде сопровождала его. В сорок лет нервы ее были измотаны и глаза злы, потому что она бросила детей, одному скоро в армию, а другой в армию не пойдет, потому что плохое зрение. Первый, как всегда, самый любимый и самый битый. Иногда они приходили на посвящения, каждый раз неожиданно, и в те дни Черному становилось плохо от присутствия женщины, без которой он уже не мог обойтись, но которая была ему в тягость.

Сыновья, когда приходили, становились поодаль, оба невероятно длинные, тот, что помладше, тощий, нескладный, под очками огромные бледные глаза, а старший хоть куда парень, широкоплечий, напористый, из заводил. Всегда стояли угрюмые, непонятно было, зачем они сюда приходили. Мать виновато приближалась к ним и от нее разило неправдой, она знала, что Черный чувствует это и морщится, знала и пыталась с собой бороться, найти в себе правдивую нотку, однако ничего из этого не получалось. Черный так и не мог понять, тянет ее к детям или не тянет. Но ведь не могло ж не тянуть! А дети отчужденно цедили ничего не значащие слова, она оглядывалась и Черный сбивался, терял нить. Они никогда не присоединялись к толпе слушающих. Просто смотрели.

Однажды, это было в какой-то гостинице, главный администратор которой только-только прошел посвящение, к ним в номер вошел ее муж.

Горел ночник. Черный, как всегда, лежал на кровати одетый и в его мысли невозможно было пробиться, а женщина, вдвойне одинокая, сидела у окна и злилась на проходящих. Без стука открылась дверь и в номер вошел ее муж, полный, даже, если можно так выразиться, пышный мужчина, глуповатый, наивный во всех своих движениях, очень серьезный и очень несчастный.

- Пришел, - сказала женщина.

- Вижу, - отозвался Черный, не открывая глаз.

Муж неуверенно кашлянул.

- Здравствуй, Вера, - сказал он, глядя только на женщину, ни в коем случае не на постель.

- Хлопоты, хлопоты! Ну их! От одних хлопот помереть можно. - произнеся эту фразу, Черный приподнялся и остро взглянул на гостя.

- Ты зачем? - спросила женщина мужа.

- Вера! - торжественно и грозно начал тот, но осекся, почувствовал неуместность тона, сник. - Нет, я все понимаю, но дети-то, дети! Им мать нужна.

- Они уже большие. Проживут без меня.

- Да. Ну да, конечно. Послушайте! - обратился он к Черному, - Вы бы вышли на минутку. Нам тут с женой...