Эльфы с тех пор относились ко мне уважительно, обращаясь ласково как умели, а кое-кто даже почтительно. И вместе с тем они разговаривали между собой, никогда не стесняясь моего присутствия, словно я был кем-то вроде любимой гончей. Молча, все время молча, слушал я слова эльфов, их загадки и поэмы, их ссоры и споры, их игры и кокетство. Теперь я знал загадку Чаши Короля; я вообще знал теперь о них куда больше, чем они предполагали. Я знал тайны их мира и их труды; но это знание совсем ни к чему человеку Земли. Теперь я знаю, кто тот Король в лесу, и знаю о его последней битве; но если я вплету это знание в свои песни, кто поверит мне?

Я научился в присутствии королевы терпению и сдержанности. Когда исчезла иллюзия, что слова — мое оружие против нее, я узнал, что значит брать ответственность за чужой выбор и не иметь собственного. Это она выбирала темы будущих историй; это она рассказала, что моя служанка на самом деле была подменышем, что ее вырастил Охотник, а после его ухода о ней «заботились», но кто и как, я так и не узнал, а спрашивать знаками мне не позволяла гордость. Я узнал, что голубь справился со своей задачей, что душа рыцаря теперь свободна вплоть до Страшного Суда, что Охотник не солгал мне, поведав окончание истории Элеанор. Но в какой земле и когда жил этот король, узнать мне так и не довелось.

Тело королевы служило мне великим утешением, но вся сладость ее плоти не могла заменить былых бесед с ней.

Я гладил ее лицо, ее волосы, ее шею, позволяя рукам говорить за меня. Ночами, касаясь ее, мои руки ощущали глубже и полнее, чем днем, когда прикосновение только сообщает, горячий предмет или холодный, гладкий или шершавый. Ее тело говорило со мной языками самых разных, удивительных ощущений.

— Томас, — она поймала мои руки и расцеловала их — и ладони, и пальцы, и мозоли от струн. Я скользил сквозь нее, как форель сквозь горный поток, прокладывая путь сквозь свет и тьму в тихую мирную заводь.

Чуть погодя она ускользнула, а я лежал и чувствовал, как прохлада овевает разгоряченную кожу.

— Пора, — сказала она. — Вставай, Томас. Я смахнул пот с груди шелковой простыней и надел свои зеленые одежды. Она взяла меня за руку, подвела к двери комнаты и распахнула ее. Я увидел прекрасный сад, в котором времена года на моих глазах быстро-быстро сменяли друг друга…

— Ох, — прохрипел я. — Нет.

— Путешествие окончено, — проговорила королева, держа меня за руки и неотрывно глядя в глаза. — Дорога вернулась к своему началу.

— Госпожа, — сказал я, — ты навеки останешься, моей музыкой. Только горестно улыбнулась Королева Эльфов.

— Это сейчас ты говоришь так, мой Томас. Но скоро тебя увлечет подлинная жизнь, а эти семь лет окажутся лишь сном, пригрезившимся тебе на Эйлдонском Холме; ты не из тех, кто, вернувшись домой, тоскует и сохнет по прекрасной Эльфийской Стране. Но прежде чем ты уйдешь, мне хотелось бы наградить тебя, Томас.

Я не раз представлял себе этот момент и теперь точно знал, чего просить.

— О прекрасная королева, — сказал я, — лишь об одном прошу, позволь мне взять с собой эльфийского подменыша, ту женщину, которая прислуживала мне.

Но королева только покачала головой.

— Нет, Томас, не бывать этому.

— Госпожа, я готов заботиться о ней, — горячо заговорил я. — Готов смотреть, чтобы она не осталась одна, чтобы не знала нужды и голода…

— Томас, Томас Рифмач… — ответила она мне с неприкрытой болью, — эта женщина не может покинуть Волшебную Страну, как бы ни просил ты об этом. Она с самого детства ела пищу эльфов. Она не сможет вернуться на Землю. — Я молчал растерянно и только горестно смотрел на нее, и она добавила: — Я сама, как сумела, наградила ее за службу. Все оставшиеся годы ей будут сниться только добрые сны. А пробуждение будет встречать ее только заботой и лаской.

— Спасибо, — выдавил я. — О большем я не смею просить.

— Тем не менее ты получишь мой прощальный Дар.

С удивлением смотрел я, как королева срывает яблоко с ближайшего дерева.

— Все в порядке, — успокоила она, — ты его заслужил. Семь лет молчания подготовили твой язык к правде, к великой Правде. Прими этот плод, съешь его и обрети уста, не знающие лжи. А за твой дар убитому рыцарю сила моего нынешнего подарка возросла десятикратно.

Я подержал плод в руке. От него шел крепкий запах вина, гвоздики и свежей зелени летнего утра. Да, с земным яблоком его ни за что не спутаешь.

— Неужели ты думал вернуться домой таким же, как ушел?

— Нет, — сказал я. — Я, конечно, не тот, что был.

— А вот я — все та же. — Она небрежным жестом отбросила волосы со лба, словно не хотела мне этого говорить. Но ты будешь меняться, даже когда узнаешь будущее, как знаю его я. Это — твоя природа, так же как неизменность — моя.

Я отступил на шаг от этой печальной красоты и сказал то, на что никогда раньше не осмеливался:

— Вот почему ты не можешь любить меня? Потому что это значит — измениться?

Королева серьезно и печально смотрела на меня.

— Для этого мне незачем меняться, Томас. Я смотрел на нее во все глаза, не в силах поверить услышанному.

— А теперь делай, что ведено, — приказала королева, — бери и ешь.

Я вонзил зубы в сочную белую мякоть. Я не помню, как жевал или глотал, помню только аромат и вкус плода и то, как в руках у меня осталась крошечная сердцевина.

— Ничего не произошло, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Хочешь — считай так, — усмехнулась она, — пока у тебя не появится повод убедиться, — и пошла меж деревьев. Я отправился следом и скоро увидел ее белого коня и мою Молли, мирно щиплющих травку на поляне.

Мы скакали бок о бок. Мы вместе миновали голую пустыню и вместе спустились в пещеру, по дну которой течет река, разделяющая миры. На берегу стоял человек. Он смотрел на воду и повернулся к нам, только когда мы приблизились почти вплотную.

Я узнал его.

— Приветствую тебя, Королева Эльфов, — голос его раскатисто прозвучал под сводами пещеры.

— Приветствую тебя. Король Грядущих Лет, — отозвалась она.

— Человек с Земли, — молвил Король, — я рад, что ты возвращаешься. Поклонись от меня солнцу и луне, и зеленому листу, когда снова ступишь в Срединные Земли. Не забывай меня. Рифмач, ибо мы еще встретимся.

— Я не забуду тебя, брат, — ответил я.

Мы оставили его на берегу реки, пересечь которую ему не суждено пока, смертной реки, шептавшей о тепле, старых битвах и старых ранах. Теперь и я слышал их — все песни, что когда-либо пели мужчины и женщины моей родины — слышал и понимал, и забывал их за время этого пути сквозь дни, годы, удары сердца.

Мы пересекли реку, а когда начали подъем, навстречу нам пахнуло холодным воздухом. Я задохнулся от неожиданности, едва узнал его.

То был запах Земли.

Не люблю я, когда замечают, что слух у меня уже не тот, но куда же денешься, правда, она правда и есть. Хотя старый человек и по-другому может узнать, что да как. Пес у огня напрягся, уши навострил, но не встревожился и к двери пошел спокойно, так я поняла, что не чужой пришел, еще раньше, чем гость в дверь колотить начал.

Распахиваю я дверь и вижу, на что уж и надеяться перестала: стоит мой Том, Томас Рифмач, жив-здоров и разодет в зеленое, ровно князь какой. И я, дура старая, стою перед ним и плачу.

— Том, — говорю, — Том, а мы уж думали, ты мертвый!

А он молчит, только объятия мне навстречу раскрыл. Я и забыть успела, какой он высокий, щекой к нему прижалась, и пахнет от него травами, каких я за всю жизнь не встречала. Теплый. А сердце стучит часто-часто.