В третьей, наименьшей части комнаты находился широкий стол и два шкафа с книгами и бумагами; звездные карты и необычные диаграммы занимали почти все свободное место: свернутые или развернутые, установленные на специальных приспособлениях, или небрежно разложенные на полу и закрепленные чем попало, сложенные вдвое, вчетверо, в восемь раз, перевязанные ремешками, порванные, почти выцветшие и совсем новые. На столе, среди карт, лежало множество иных бумаг: листы с цифрами и астрологическими символами, а также с таинственными обозначениями на неизвестных языках.

— Воистину, великую работу проделали вы, наставник, — сказал Гетмунд, созерцая эту груду листов, исперщленных замысловатыми записями. — И мне кажется даже, что нет ничего, что могло бы ускользнуть от вашего проницательного ума, властвующего над сиими формулами. И в самом деле — существует ли что-либо, что вы не смогли бы взвесить, высчитать, разложить на составляющие, соотнести с какой-нибудь схемой, или как-нибудь еще классифицировать?

Эваррис выпрямился, улыбаясь, ибо эта похвала приятно польстила ему, но в ту же минуту улыбка исчезла с его губ, а добродушное выражение глаз сменилось яростью — ибо он заметил, что на ближнем к его рабочему столу подоконнике важно разгуливает ворона. С проклятьями Эваррис кинулся к ней, желая прогнать, однако ворона, вместо того, чтобы улететь прочь от сего дома, вывернулась из-под самых рук астролога и закружилась по комнате. Поскольку в средней части комнаты потолок был очень высок, достать ее или даже прогнать было никак невозможно. Это обстоятельство расстроило Эварриса. Пока он раздумывал, как бы прогнать ворону, Гетмунд задал ему еще один вопрос:

— Скажите, наставник, известна ли вам внешность вашего врага, Вороньего Лорда?

— Нет, — покачал головой Эваррис, все еще размышляя, как избавиться от напасти. — Мы, слава небесам, с ним никогда не встречались. Впрочем, я примерно знаю, каков его облик, по некоторым описаниям, сделанным теми, кто лично видел его.

Затем Эваррис подошел к рычагу, повернув который, можно было открыть купол над телескопом: он полагал, что ворона немедленно воспользуется появившимся отверстием и уберется из его дома. Однако, когда купол начал открываться, старик заметил, что вблизи купола находится еще несколько ее товарок — с хриплым карканьем они взлетали и снова садились на расходящиеся створки, явно недовольные тем, что их лишили опоры для ног. Некоторые из них своим пометом тут же испачкали стекло и трубу телескопа, чем привели старого звездочета в неописуемое бешенство. Пока он поворачивал рычаг обратно, чтобы закрыть купол, ученик его вновь заговорил, и на этот в его словах сквозили насмешка и неприкрытое пренебрежение:

— Скажи, мой трудолюбивый наставник, где хранятся бумаги с окончательными результатами твоей работы? На этом ли столе, или ты каждый раз прячешь их в какое-нибудь потайное место?

Повернувшись к ученику, Эваррис заметил, что облик Гетмунда неуловимо изменился — казалось, что он стал еще выше и сухощавее, черты его лица еще больше заострились, а волосы приобрели иссиня-черный цвет, и заблестели, как будто были намазаны жиром или покрыты тонким слоем стекла. И когда ворона, кружившая доселе по комнате, уселась к нему на плечо, Эваррис потерял всякие сомнения относительно того, кто посетил его дом. Он кинулся к письменному столу, желая собственными руками изорвать бумаги, над которыми так долго трудился, но не успел пробежать и половины расстояния, как шесть или семь крылатых бестий обрушились на него со всех сторон. Они били его крыльями, рвали когтями, вцеплялись в одежды и волосы, и безжалостно долбили голову острыми клювами. Эваррис поднял руки, защищая лицо — но вороньи клювы в несколько ударов изуродовали его руки, а когда он опустил руки — немедленно выклевали ему глаза. Тогда Эваррис упал, орошая пол лаборатории своей кровью; твари же как будто успокоились и уселись ему на живот, ноги и грудь. Гетмунд — вернее, стоит называть пришельца его истинным именем — Гасхааль подошел к ослепленному звездочету. Одежды его к тому времени стали сплошь черными, черты лица завершили изменение, явив уже не юношу, но сорокалетнего мужчину, а зрачки глаз сделались подобны птичьим. Он наклонился над побежденным стариком.

— Я задал вопрос, — сказал он, — и желал бы услышать на него ответ столь же исчерпывающий, как и на все предыдущие, что я задавал тебе за обедом.

Но поскольку старик не отвечал ему, а лишь изрыгал проклятья и мешал слезы с кровью, Гасхааль заговорил снова.

— Глупец, неужели ты полагал, что сможешь равняться со мной? Если ты задумал месть, не следовало так часто говорить о ней. Или ты думал, что моих ушей не достигает то, что слышат мои подданные? Или, может быть, ты полагал, что у меня не найдется знакомых в числе тех Лордов, которым ты открыл свои замыслы и с которыми заключил сделку? Келесайн Майтхагел могуч и искусен в магии, но по возрасту в сравнении со мной он — мальчишка, и я не раз беспрепятственно, будучи невидимым, ходил по его храму, а о большинстве его поступков и тайных предприятиях мне исправно доносили мои слуги. Спрашиваю тебя снова, звездочет: где лежат бумаги с последними расчетами, ибо на то, чтобы копаться в твоих записях и разбирать кривые закорючки у меня нет ни времени, ни желания.

Но старик снова ему не ответил.

— Хорошо же, — сказал Гасхааль, поднимаясь, — когда я спрошу тебя в четвертый раз, ты будешь более учтив со мной.

И с этими словами он распахнул плащ, внутренняя подкладка которого — темнота, и темнота эта пришла в движение. Сотни птиц покинули плащ Гасхааля и мгновенно заполнили всю комнату; там же, где лежал старик, их оказалось особенно много. Некоторое время клубок вороньих тел, образовавшийся на этом месте, шевелился и судорожно дергался, но потом эти судороги прекратилось. Спустя короткое время Гасхааль повел рукой, прерывая пиршество своих подданных. Вороны с карканьем разлетелись в разные стороны, открыв то, что осталось от звездочета — обрывки одежды и кости с лоскутками мяса. Тогда Гасхааль сделал еще один жест, и кости пришли в движение. Они сильно уменьшились, изменили форму и вновь обросли мясом. Пальцы на руках вытянулись и стали крыльями, челюсть выдалась вперед и превратилась в клюв. Затем мясо покрылось кожей, а из кожи тут же проросли пух и перья. Еще миг — и преображение закончилось. Птица ожила: встопорщив перья, она повела головой из стороны в сторону и негромко каркнула. Она ничем не отличалась от остальных своих товарок, разве что кончики крыльев у нее были посветлее и как будто вымазаны в чем-то красном. Еще несколько мгновений Повелитель Ворон рассматривал свое новое создание, проверяя, на месте ли находятся ее внутренние органы и в согласии ли друг с другом действуют части тела, а затем, удовлетворившись осмотром, поманил ее пальцем. Ворона взлетела и уселась к нему на второе плечо, разевая клюв и поворачивая голову из стороны в сторону; Гасхааль подошел к письменному столу, согнал с него прочих птиц, и спросил:

— Где нужные мне бумаги?

— Пергамент вблизи твоей левой руки, Повелитель, — ответила ворона, сидевшая на левом плече, — нет, не этот. Дальше.

— Этот? — Спросил Гасхааль, беря следующий.

— Да, — прокаркала птица.

Гасхааль рассеянно кивнул, изучая написанные на пергаменте цифры, а временами, когда встречал какое-либо неизвестное обозначение, он советовался с вороной, сидевшей у него на левом плече. После того как ворона разъяснила ему смысл всего, что там было написано, он, в знак поощрения, погладил ей крылья и почесал шею. Затем он присоединил эту птицу к остальной стае и тут же забыл о ней.

Покинул он город сообразно с установившейся традицией: каждого, кого встречал на своем пути, он превращал в птицу и присоединял к своей стае. После его ухода горожане, оставшиеся людьми, вскоре покинули это место, поскольку посчитали его проклятым: ведь уже дважды Гасхааль приходил сюда, и никто не желал дожидаться его третьего появления. Торговцы и путешественники стали за милю обходить это место. Прошло несколько лет, и старое название города забылось: его стали называть Вороньим Городом, ибо в домах, постепенно приходивших в негодность, и в развалинах старого замка по-прежнему обитали неисчислимые вороньи стаи.