В штабном вагоне было весело, потому что офицеры получили по два литра вина и бутылке коньяку. Лишь одному Лукашу было как-то не по себе. Прошел уже целый час, а Швейк все не шел. Потом еще полчаса… Наконец из вокзальной комендатуры вышла и направилась к штабному вагону странная процессия. Впереди шел Швейк в сопровождении двух венгерских гонведов, за ними женщина с курицей в руках и мужчина с подбитым глазом. Один из гонведов вручил Лукашу сопроводиловку: «Настоящим препровождается Швейк Иозеф, взятый под стражу по причине ограбления супругов Иштван, проживающих в Ишатарче. Пехотинец Швейк, завладев курицей и будучи задержан ее владельцем, ударил последнего курицей по правому глазу!»
Надпоручик еще только подписывал расписку в принятии Швейка, но колени у него уже дрожали. «Так что осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — обратился к нему Швейк, — этот разбойник требует за свою курицу пятнадцать гульденов. Но я думаю, что он на нее накинул еще десятку за фонарь под глазом. По-моему, и десяти гульденов за такой дурацкий фонарь тоже многовато. В кабаке «У старой пани» токарю Матею за двадцать золотых своротили кирпичом целую челюсть с шестью зубами, а ведь тогда деньги были подороже нынешних. Сам палач Волыплегер, и тот вешает за четыре гульдена!» — «Пойди сюда!» — кивнул Швейк пострадавшему.
Человек вошел в вагон. «Так вот, zehn Gulden, десять золотых, — на своем невозможном немецком языке обратился к нему Швейк. — Пять гульденов — курица, пять — глаз». Венгр не понимал; тогда Швейк перешел на язык, который в его представлении был венгерским: «Öt forint, пять форинтов — кукареку, öt forint — зенки, понял? Тут тебе штабной вагон, ворюга! А ну, давай курицу!» Швейк сунул оторопевшему мадьяру десятку, отобрал у него курицу, свернул ей шею, а затем выставил пострадавшего из вагона, дружески подав ему на прощание руку и с силой ее тряхнув. «Jó napot, добрый день, друг, адье! Проваливай, пока я тебя с подножки не сбросил!.. — Вот видите, господин обер-лейтенант, как можно все уладить. А теперь мы вам с Балоуном такой бульон сварганим — до самой Трансильвании аромат пойдет!»
Надпоручик Лукаш, не в силах дольше сдерживаться, вырвал у Швейка курицу и трахнул ею об пол: «Знаете, Швейк, чего заслуживает солдат, который грабит во время войны мирное население?» — «Почетной смерти от пороха и свинца!» — торжественно провозгласил Швейк. «Но вы заслуживаете петли, Швейк! Вы забыли присягу, негодяй!» — «Никак нет, господин обер-лейтенант! Осмелюсь доложить, не забыл. Я, осмелюсь доложить, своему пресветлейшему властелину его величеству Францу-Иосифу I торжественно присягал приказы его на любой службе выполнять, противу любого супостата, кто бы то ни был и когда бы ни было угодно воле его императорского величества, днем и ночью, везде и всюду…»
Не переставая есть надпоручика глазами, Швейк поднял курицу с пола и продолжал: «в любое время и по всякому случаю сражаться храбро и мужественно, войск своих, знамен и пушек не оставлять, жить с честью и с честью умереть! Да поможет мне в том господь! Аминь, А эту курицу, осмелюсь доложить, я не украл». — «Бросишь ты эту курицу или нет, скотина?! — заорал на него надпоручик. — Посмотри сопроводиловку, болван: «…препровождается солдат Швейк, взятый под стражу по причине ограбления…» А теперь ты мне скажи, мародер, скажи мне, шакал, дура бандитская, как ты до этого докатился?!»
«Так что осмелюсь доложить, — приветливо начал Швейк, — все это — как ни на есть сплошное недоразумение. Когда вы изволили отдать приказание насчет съестного, я первым делом раскинул мозгами, чего бы вам такого получше раздобыть. Я же хотел вам доставить горизонтальное удовольствие, я вам хотел сварить суп из курятины». — «Суп из курятины», — повторил надпоручик, хватаясь за голову. «Так точно, господин обер-лейтенант! Я, осмелюсь доложить, купил луку, лапши пятьдесят грамм и пошел в Ишатарчу, где за одной избой этих курей, ну прямо без числа было. Я, значит, подошел и выбрал самую большую — извольте, господин обер-лейтенант, сами посмотреть, сплошное сало!
Беру я ее у всех на глазах, держу за ноги и спрашиваю несколько человек по-чешски и по-немецки, кому принадлежит эта курица. А тут из крайней избы выбегает какой-то мужик с бабой и давай меня крыть. Я ему говорю, чтоб не орал, и объясняю, что к чему. А курица, как я ее все время держал за ноги, пожелала вдруг вырваться, рванула мою руку вверх и захотела сесть своему хозяину на нос. Он сразу орать, что я его съездил курицей по морде. А тут подошли гонведы, и я им предложил: давайте, говорю, сходим со мной на вокзал в комендатуру, чтобы доказать мою невиновность».
Но с господином лейтенантом, который там сегодня дежурил, столковаться не было никакой возможности. Он на меня раскричался, чтоб я заткнулся. По моим глазам, мол, и так видать, что по мне плачет толстый сук и добрая веревка. Позавчера, мол, тут пропала индюшка, а когда я ему сказал, что позавчера мы еще были в Дьере, так он ответил, что на такие отговорки ему начхать. Потом по дороге на меня еще наорал один ефрейтор, потому как я его не заметил. Знаю ли я, говорит, кто вообще передо мной стоит? Я ему этак вежливо ответил, что он ефрейтор, служил бы в егерских частях, был бы старшим патрульным, а в артиллерии — обер-канониром».
«Швейк, — переведя дух, сказал надпоручик, — от всех ваших недоразумений вас, пожалуй, когда-нибудь спасет только толстая петля на шее со всеми воинскими почестями и в карре. Понятно вам это или нет?» — «Так точно! Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, карре состоит из так называемого замкнутого батальона, из четырех или пяти рот. Прикажете, господин обер-лейтенант, положить в суп побольше лапши, чтоб был погуще?» — «Швейк, проваливайте отсюда вместе с вашей курицей, идиот вы несчастный…» — «Слушаюсь, господин обер-лейтенант, но сельдерея я не достал, морковки тоже нет! Положу больше кар…» — «тошки» он уже не договорил и вместе с курицей вылетел из вагона.
Когда Швейк с курицей в руках появился в вагоне, это, естественно, взбудоражило присутствующих. Все взгляды, устремленные на него, выражали один вопрос: «Где ты ее свистнул?» — «Купил для господина обер-лейтенанта, — ответил Швейк, доставая из кармана лук и лапшу, — но он подарил ее мне. Я ей сам шею свернул!» Балоун бросил на Швейка благодарный взгляд, а телефонист Ходоунский спросил: «Это далеко отсюда? Надо лезть через забор или так, на воле бегают?» — «Я ее купил!» — «Молчал бы уж лучше! А еще товарищ называется! Мы ведь видели, как тебя вели!»
Все усердно ощипывали курицу, пока перья, выброшенные из вагона, не привлекли к себе внимание поручика Дуба. «Что это такое!» — раскричался он на Швейка, поднимая с земли куриную голову. «Так что осмелюсь доложить, куриная голова… из породы черных итальянок. Это очень хорошие несушки, господин лейтенант. Извольте посмотреть, какой у нее был шикарный яичник…» И Швейк сунул поручику Дубу под нос кишки и остальные куриные потроха. Дуб сплюнул и спросил: «Для кого эта курица?» — «Осмелюсь доложить, для нас, господин обер-лейтенант!» Поручик Дуб ушел, пробурчав себе под нос, что настанет час расплаты!
