Три медсестры обустраивают больную на новом месте. Тоже совсем молоденькая, хотя точный возраст назвать сложно, поскольку голова ее обрита и забинтована, а левая лобная часть отсутствует. На ее месте — провал под бинтом.

Больная смотрит на меня своими небесно-голубыми глазами.

— Кто это? — спрашиваю.

— Новая пациентка, доктор Браун, — отвечает старшая медсестра. — Ее перевели из нейрохирургии.

— Добрый день, — обращаюсь к больной. — Меня зовут доктор Браун.

— Аи а ли ли ли, — звучит в ответ.

Удивляться тут нечему. У всех правшей, да и у многих левшей, передняя левая лобная часть отвечает за то, какой ты есть. Или был. Марля, прикрывающая зияющую дыру, колышется при попытке что-то сказать.

— Отдыхайте, — говорю я больной, — а я пойду взгляну на вашу медицинскую карту.

Я смываюсь, прежде чем она успевает мне что-то сказать. Или отреагировать каким-то иным способом.

Медицинская карта не тратит лишних слов: краниектомия по поводу септического менингитного абсцесса/язычный абсцесс/факультативная косметическая операция + лапаротомия с пересадкой калвариума.

Говоря по-простому, девушка сделала пирсинг языка и занесла инфекцию, которая попала в мозг.

В результате ей удалили фрагмент костей черепа и пересадили на время в брюшину, пока врачи не удостоверятся, что с инфекцией покончено.

Я бы не стал называть пирсинг языка «косметической операцией», ибо к ней прибегают вовсе не для того, чтобы лучше выглядеть. Отчаянно пытаясь привлечь к себе внимание, девушки идут на членовредительство, чтобы дать вам понять, какой классный они сделают вам минет.

До чего паршивое настроение.

Чтобы окончательно погрузиться в веселую атмосферу, царящую в палате 8 o 8 W, я заглядываю в медицинскую карту барышни с остеосаркомой.

Сплошные непонятки: «атипичное» то и это, «велика вероятность» одного и другого. Правое колено то кровоточит, то нет. И через пару часов ей отхватят ногу до бедра.

В какие только передряги не попадает человек.

Пока я, как автомат, оформляю бумаги новенькой, мой пейджер подает голос. Это из палаты Дюка Мосби и Эссмана.

Кстати, о политике нашего заведения. Мы с Акфалем обязаны принимать до тридцати больных в неделю. Сколько мы их здесь продержим, это уже зависит от нас. Естественно, никто не заинтересован в том, чтобы держать их дольше, чем нужно, но, с другой стороны, если они снова попадут к нам по неотложке в течение сорока восьми часов после выписки, мы обязаны их лечить. Если же прошло хотя бы на час больше, это уже считается как первый визит, и пятеро из шести в результате оказываются в другой больнице.

Искусство состоит в том, чтобы определить момент, когда здоровье позволит пациенту продержаться на воле сорок девять часов, и выкинуть его из больницы. Звучит грубо — так оно и есть, — но если мы с Акфалем дадим слабину, нашу работу можно будет сворачивать.

Грань обозначена. Ее давно определили страховые агенты, знающие, что после определенной черты давить на нас, что называется, себе дороже — назовем это точкой отсчета сорока девяти часов, — и они умело подлавливают нас у этой черты. В промежутках между приемом новых больных и выпиской старых — а это жуткая бумажная волокита — мы кое-как справляемся с теми, кто находится в нашем распоряжении.

А это значит, что повторные освидетельствования больных вроде Эссмана или Дюка Мосби являются бесполезной тратой времени. Нашего внимания заслуживают только те, кому требуется экстренная помощь.

А это напрямую связано с внешними угрозами. Вот почему я взбегаю по пожарной лестнице и устремляюсь в больничную палату.

Кого здесь только нет! Врач-ординатор с недавней летучки, Джин Джин, четверо студентов-медиков и главный врач-резидент. А еще двое незнакомых мне врачей-резидентов мужеского полу. Один из них, зловещий красавец с диким взглядом, вооружен огромным шприцем. В глазах второго, похожего на птицу, сквозит раздражение.

— Ни в коем случае, — обращается главный врач-резидент к красавцу со шприцем. — Я против, доктор. — Она стоит между ним и больничной койкой.

Я здороваюсь со всеми и вытягиваю кулак для ритуального приветствия, но Эссман в ответ лишь тупо на меня смотрит.

— Вы кто, ребята? — спрашиваю у резидентов.

— И.Б., — отвечает тот, что со шприцем. Отделение инфекционных больных.

— А я из патологии, — говорит второй. — Это вы звонили мне на пейджер?

— Примерно час назад, — говорю. — Вы ведь тоже мне звонили?

— Это я, сэр, — подает голос студент-медик.

— Этот человек собирается сделать биопсию пораженных тканей, — сообщает мне главврач, кивая наИ.Б.

— Биопсию пораженных тканей?[42] О'кей, — говорю.

— О'кей? — У главврача брови ползут вверх. — Вы хотите, чтобы неизвестный патоген распространился дальше?

— Я хочу понять его природу.

— А вы ЦКЗ[43] проинформировали?

— Нет, — говорю. Что правда.

— Инфекция уже поднялась из ягодичной мышцы в верхнюю часть грудной клетки, — встревает И.Б. — Куда уж дальше?

— Куда? Да по всей подведомственной мне больнице! — кипятится главврач.

Тут в разговор включается «птица»:

— Зачем вы звонили мне на пейджер?

Главный врач, игнорируя его, обращается к резиденту:

— А вы что скажете?

Тот, мельком глянув на часы, пожимает плечами.

— Я ввожу иглу, — говорит И.Б.

— Подождите... — пытается его остановить главврач.

Но И.Б. уже просунул шприц, а свободной рукой дважды постучал больного по верхней части грудины, при этом Эссман вскрикнул от боли. Всадив иглу, И.Б. коротким движением втягивает в шприц желтоватую жидкость пополам с кровью. Больной взвывает.

— Черт бы вас подрал! — кричит главврач.

И.Б., вытащив иглу, с самодовольным видом поворачивается к начальству, но он явно не оценил разделявшую их дистанцию, точнее, ее отсутствие. Он сбивает с ног главврача, и они оба начинают падать.

Прямо на меня.

Я пытаюсь уклониться, но мне мешает упавший мне под ноги, визжащий студент. Единственное, что я успеваю сделать, отлетая к стене, это закрыть лицо рукой. И в следующий миг в плечо вонзается игла, впрыскивая в него все содержимое.

Повисает пауза.

Люди вокруг, вставая с пола, пятятся от меня подальше. Я тоже встаю. Из предплечья торчит пустой шприц, поршень вошел по самую шляпку. Я чувствую боль: чем больше инъекция, тем сильнее травмируются мышечная ткань.

Я выдергиваю шприц, а из него иглу и бросаю ее в коробку для использованных иголок. Затем одной рукой беру И.Б. за грудки и засовываю пустой шприц в его нагрудный карман.

— Нацедите все, что там осталось, и тщательно проанализируйте, — говорю я ему. — Возьмите с собой парня из патологии.

— Что я здесь делаю, кто-нибудь может мне объяснить? — жалобно взывает последний.

— Вы же не хотите, чтобы я сделал вам бобо? — спрашиваю у инфекционщика.

— Доктор Браун, — обращается ко мне студент-медик.

— Что? — спрашиваю, не спуская глаз с И.Б.

— Дайте мне пять минут для разгона.

— Считай, что десять ты уже потратил, — говорю.

— Во дает! — С этими словами он быстро уходит.

Остальные стоят как вкопанные.

— Шевелитесь, идиоты! — Я делаю попытку вывести их из оцепенения.

Сам я уже почти у дверей, как вдруг до меня доходит: что-то не так. То есть помимо всей этой истории.

Койка Дюка Мосби пуста.

— А где Мосби? — спрашиваю.

— Может, он решил прогуляться? — высказывает предположение один из студентов у меня за спиной.

— У него гангрена обеих ног, — напоминаю я. — Он стоять не может, не то что ходить.

Зато, кажется, способен бегать.