Или что-то в этом роде.

— Сэр? — раздается тоненький голосок у меня за спиной.

Я оборачиваюсь. Мои студенты-медики. Два недоразумения в белых халатиках. Он и она. Это все, что я про них помню.

— Доброе утро, сэр.

— Какой я тебе «сэр»? — говорю. — По-твоему, я груши околачиваю? Идите проверьте лабораторные анализы.

Это простое распоряжение их явно озадачивает, но у одного из них находится ответ:

— Мы уже проверили.

— Тогда стойте здесь.

— Но...

— Извините, ребята. Вашим просвещением мы займемся позже.[21] Увидимся в семь тридцать, на общем собрании.

Не успеваю я сделать и трех шагов, как меня выдергивает по пейджеру Акфаль из интенсивной терапии. Набираю его.

— Есть свободная минутка? — раздается в трубке его голос.

Вместо того чтобы сразу ответить «нет», я спрашиваю:

— Что-то серьезное?

Вопрос глупый, в противном случае он бы меня не вызывал. Времени на болтовню у него нет.

— Мне нужна твоя помощь по поводу торакотомии.

Блин.

— Сейчас буду.

Я поворачиваюсь к своим студентам:

— Ребята, планы меняются. У дяди Акфаля есть для нас работка.

Мы направляемся к пожарной лестнице. Один из моих студентов нервно кивает в сторону палаты, откуда прозвучал код экстренной помощи:

— Разве это не наш пациент, сэр?

— Теперь уже Господа Бога.

Торакотомия — это когда ты втыкаешь больному заостренную трубочку в грудную клетку. Это делается, когда переизбыток крови — гноя, воздуха, чего угодно — в грудной клетке начинает сдавливать одно или оба легких, затрудняя дыхание. Тут главное не повредить ключевые органы — легкие, селезенку, печень, а также подреберную полость с ее важными артериями, венами и нервными узлами. (Изучите ребрышки, можете даже их сварить. А потом стравить.) А так задача несложная. При условии, что пациент лежит спокойно.

Чего в принципе не бывает. Вот почему нужен я. Хвастаться тут нечем, но одним медицинским навыком я владею почти в совершенстве — я об умении намертво фиксировать больного. Сейчас моим студентам предстоит увидеть нечто особенное: гений в действии.

Однако, войдя в палату интенсивной терапии, я с удивлением вижу, что больной лежит на боку, глаза открыты, язык высунут. Неужели умер, пока Акфаль со мной связывался? Проверяю сонную артерию — пульс нормальный, вот только никакой реакции с его стороны.

— И давно он такой? — спрашиваю.

Акфаль готовит процедурный стол, раскладывая на нем перевязочные материалы компании «Мартин-Уайтинг».

— Он всегда такой. Тяжелый инсульт шесть лет назад.[22]

— Тогда зачем мы тебе понадобились?

— Согласно медицинской карте, у него иногда случаются сильные судороги.

Я легонько постукиваю пальцем по глазному яблоку. Никакой реакции.

— Кто-то морочит тебе голову. Это манекен, хоть сейчас в витрину.

— Может быть, — соглашается он, высыпая на голубую скатерку дермагель в пилюлях. — Приготовились.

Я поднимаю изголовье, мои студенты фиксируют ноги больного, каждый свою. Я развязываю на больном халат, и тот соскальзывает до пояса, обнажая желеобразный торс человека, давно находящегося в коме.

Сделав йодистой губкой отметину в левой нижней части грудной клетки, Акфаль заносит над ней заостренную трубку. Я кладу руку поперек груди и предплечий больного и намертво прижимаю его к столу.

Акфаль вонзает меж ребер свое орудие. Больной издает вопль и лягает студентов с такой силой, что те отлетают к стене. Один из мониторов с грохотом летит на пол.

Но главное сделано — трубка вошла глубоко. Куда она вошла — это уже другой вопрос. То, что из нее брызжет, заливая Акфаля, который только сейчас хватает больничную утку, чтобы отвести в нее струю, похоже на темно-красное вино. Через несколько мгновений пульсация приходит в норму.

Больной, издав вздох, обмякает в моих руках.

— Ребята, вы в порядке? — спрашиваю.

— Да, сэр, — отвечают они хором с дрожью в голосе.

— Акфаль?

— Чудесно. Смотрите под ноги, а то вляпаетесь.

Когда мы втроем выходим из интенсивной терапии, нас останавливает парень — точь-в-точь наш пациент, только моложе и незомбированный.

— Как там мой отец? — спрашивает он.

— Лучше не бывает, — отвечаю я.

На пожарной лестнице, поднимаясь наверх, я спрашиваю:

— Вывод, ребята?

— НПР, — отвечают они в унисон.

— Точно.

Существует приказ: «Не проводить реанимацию». Как существует обращение больного: «Дайте мне, Христа ради, спокойно умереть».

Если бы врачи разъясняли все пациентам, а те подписывали соответствующую бумагу, это могло бы спасти американскую систему здравоохранения, которая тратит шестьдесят процентов своего бюджета на тех, кто уже никогда не выйдет из больницы.

Скажете, мы делаем за Костлявую ее работу? Так вот, сообщаю: Костлявая уже все сделала. Расхожее выражение «мозг умер» не следует понимать буквально. Оно всего лишь означает: мозговые процессы зашли так далеко, что мы имеем дело практически с трупом. Сердце еще бьется, но с таким же успехом оно могло бы лежать в ванночке с формальдегидом.

Кстати, о том, делаем ли мы за Костлявую ее работу. Я направляюсь в палату Скилланте с намерением запугать его и принудить к молчанию, а уж потом думать, как с ним разделаться.

С весьма твердым намерением. Своих студентов я отправляю на общее собрание, мероприятие столь удручающее, что даже в этих обстоятельствах я испытываю угрызения совести.

И вот вам, пожалуйста. Скилланте болтает по сотовому.

— Мне кранты, — говорит он в трубку, прежде чем закрыть ее ладонью. — Ну, что? — Это уже он мне. — По-твоему, я динозавр, не умеющий пользоваться мобильником?

Он показывает мне палец и затем снова в трубку:

— Джимми, я перезвоню. Пришел Медвежья Лапа.

В кино киллеры всегда вооружены пушкой 22-го калибра с глушителем, которую они бросают на месте преступления. Последнее можно понять, поскольку именно так поступил Майкл в «Крестном отце», снятом в семидесятых о событиях двадцатилетней давности, а для всех мафиози эта картина по сей день является образцом для подражания.[23] Но когда я впервые задумался на эту тему, то понял, что 22-й калибр — это сущий идиотизм.

Понятно, чем меньше пуля, тем быстрее она летит, ведь скорость — это источник кинетической энергии, а кинетическая энергия разрушительна для тела: ударная волна прокатывается сквозь разные жидкие среды в организме, и разъединяющие их стенки буквально растворяются. Но само количество кинетической энергии, передающейся от пули к телу, предсказать трудно, ибо она зависит от таких вещей, как скорость вращения пули и импульс, определяемый физиками как длительность контакта между двумя объектами.

Другое дело сохранение количества движения. Например, если пуля весом 230 гран, или 15 граммов (45-калиберная пуля диаметром 1,13 сантиметра), двигаясь со скоростью звука (что медленно для пули), в конце концов застрянет в вашем теле, это означает, что 15 граммов вашей плоти должны будут разогнаться до скорости звука в качестве компенсации. Соответственно 150 граммов плоти — до одной десятой скорости звука и так далее. Простая математика.

Короче, в Колизее Нассау на выставке автоматического оружия, о которой я прочел в еженедельнике «Пристрели еврея», или «Вышиби себе мозги», или как уж там он называется, я сказал этому типу, что мне надо два пистолета-близнеца 45-го калибра.

С этим было просто. Пушки, которые я в результате приобрел, выглядели пижонски: рукоятки орехового дерева, а дула блестящие, как надраенные. Но товар стоящий, механизм безотказный, а покрасить их я всегда успею. К тому же считается, что деревянная рукоять смягчает отдачу. С глушителями посложнее.