Люди переглянулись. Двое мужчин в возрасте помогли кочегару.

Я не знаю, куда они положили машиниста. Идя вдоль поезда, я видел дырки в стенах вагонов, длинные царапины, в которых, словно в зарубках на дереве, сделанных топором, виднелась древесина.

Женщину ранило в плечо, оно было почти совсем размозжено.

Она стонала, словно роженица. Ее окружали одни женщины, главным образом пожилые; смущенные мужчины молча отходили прочь.

— Страшное зрелище.

— Что они собираются делать? Оставаться здесь, пока самолеты не вернутся и не перебьют всех нас?

Я видел старика, сидящего на земле и прижимающего окровавленный платок к лицу. Пуля попала в бутылку, которую он держал в руке, и осколками ему исцарапало щеки. Он не жаловался, лишь в глазах виднелось изумление.

— Надо, чтобы кто-нибудь ему помог.

— Кто?

— В поезде есть акушерка.

Я заметил ее раньше — низенькую угрюмую старушку с высохшим телом и шиньоном на макушке. Она ехала не в нашем вагоне.

Люди машинально собирались около своих вагонов; перед нашим мужчина с трубкой все еще протестовал, правда без особой убежденности. Он был одним из немногих, кто не пошел взглянуть на мертвого машиниста.

— Чего они дожидаются, черт побери? Неужели среди нас нет никого, кто мог бы заставить эту проклятую машину тронуться с места?

Я помню какого-то человека: он влез на насыпь с курицей в руках, сел и начал ее ощипывать. Понять я ничего не пытался. Все происходило не так, как в повседневной жизни, и поэтому было естественным.

— Кочегар ищет кого-нибудь покрепче, чтобы подбрасывать уголь в топку, а он попытается заменить машиниста. Думает, что сможет. Ладно, как-нибудь доедем.

Вызвался, против всех ожиданий, барышник, причем не делая никакого шума. Казалось, это его забавляет, словно зрителя, которого пригласил на сцену фокусник.

Он снял пиджак, галстук, часы, отдал их Жюли и направился к паровозу.

Полуощипанную курицу подвесили к потолочной балке. Трое наших попутчиков — потные, запыхавшиеся — подошли с охапками соломы.

— Дайте пройти, ребята.

Парень лет пятнадцати принес с покинутой фермы алюминиевую кастрюлю и сковороду.

Не происходило ли то же самое у меня дома?

До меня снова донеслись обрывки забавной перепалки, и мы невольно рассмеялись.

— Если, конечно, он не пустит поезд под откос.

— А рельсы на что, дубина?

— А разве даже в мирное время поезда не сходят с рельсов? Ну, кто из нас дубина?

Вокруг паровоза еще крутилась кучка людей, но через некоторое время мы с удивлением услышали свисток, словно ехали в обычном поезде. Состав очень медленно тронулся и мало-помалу стал набирать скорость.

Минут через десять мы проехали дорогу, пересекавшую пути; она была запружена двуколками и скотом, несколько автомобилей тщетно пытались пробраться сквозь эту толчею. Несколько крестьян, еще более серьезных и угрюмых, чем мы, помахали нам рукой; мне показалось, что они смотрят на нас с завистью.

Чуть позже мы увидели шедшую параллельно путям дорогу, по которой в обоих направлениях с ревом неслись военные грузовики и мотоциклы.

Я думаю, хотя до сих пор не уверен, что это была департаментская дорога, связывающая Омань с Ретелем. Во всяком случае, мы приближались к Ретелю — об этом говорили и дорожные указатели, и более многочисленные дома того типа, какие строят в пригородах.

— Вы едете из Бельгии?

Это было единственное, с чем мне пришло в голову обратиться к Анне, сидевшей рядом на кофре.

— Из Намюра. Нас решили освободить среди ночи. Чтобы получить вещи, надо было дожидаться утра, ключа от помещения, где они хранились, ни у кого не было. Я предпочла удрать на вокзал и вскочить в первый попавшийся поезд.

Я оставался невозмутимым. И все же она каким-то образом заметила мое удивление, потому что добавила:

— Я сидела в женской тюрьме.

Я не спросил — за что. Мне это показалось чуть ли не естественным. Во всяком случае, это не было более необычным, чем то, что я оказался здесь, в вагоне для скота, что моя жена и дочь едут другим поездом бог знает куда, что наш машинист убит, что старика ранило

осколками бутылки, в которую попала пуля. Теперь все было естественным.

— А вы из Фюме, да?

— Да.

— Это была ваша дочь?

— Да. А моя жена беременна — семь с половиной месяцев.

— В Ретеле вы встретитесь.

— Быть может.

Другие, кто служил в армии и разбирался в этих делах лучше меня, постелили на ночь на пол соломы. Получилось что-то вроде большой общей постели. Кое-кто уже улегся. Несколько человек играли в карты, передавая по кругу бутылку водки.

Приехав в Ретель, мы вдруг впервые поняли, что отличаемся от других людей, что мы — беженцы. Я говорю «мы», хотя мои спутники со мною этим не делились. И тем не менее мне кажется, что мы довольно быстро стали на все реагировать почти одинаково.

На всех лицах, к примеру, читалась одна и та же усталость, резко отличная от той, какая бывает после ночной работы или бессонницы.

До безразличия мы, быть может, еще не дошли, однако каждый из нас уже отказывался думать сам.

Да и о чем думать? Мы ничего не знали. Все происходило помимо нашей воли, и размышлять или спорить было бессмысленно.

Я, например, на протяжении уже не знаю скольких перегонов неотвязно думал о вокзалах. Маленькие вокзальчики, полустанки, как я уже говорил, пустовали, никто не выходил встретить поезд со свистком и красным флажком. На больших, напротив, толпился народ, и на перронах приходилось даже поддерживать порядок.

В конце концов, как мне показалось, я нашел правильный ответ: пассажирские поезда были упразднены.

Примерно то же, несомненно, происходило и на дорогах: они были пустынны, так как, по соображениям военного времени, движение по ним закрыли.

Какой-то незнакомый мне человек из Фюме утверждал в то утро, когда я сидел рядом с Анной, что существовал план эвакуации города и что он видел в мэрии соответствующее объявление.

— Предусмотрены специальные поезда для доставки беженцев в деревни, где все готово для их приема.

Возможно. Объявления я не видел. В мэрию я заходил редко, а добравшись до вокзала, жена, Софи и я вскочили в первый подошедший поезд.

Правоту моего соседа подтверждает вот что: в Ретеле нас ожидали медсестры, скауты-все было готово к приему. Они запаслись даже носилками, словно знали, что мы должны приехать, но позже мне стало известно, что наш поезд был не первым, который обстреляли по дороге.

— А где наши жены? Ребятишки? — раскричался мужчина с трубкой еще до остановки поезда.

— Откуда вы прибыли? — осведомилась средних лет дама в белом, очевидно принадлежавшая к хорошему обществу.

— Из Фюме.

На вокзале я насчитал четыре поезда. Народ толпился в залах ожидания и за барьерами, стоявшими на перроне, словно для встречи официальных лиц. Всюду было полным-полно военных, офицеров.

— Где раненые?

— А где моя жена, черт побери?

— Возможно, она в поезде, который отправили на Реймс.

— Когда?

Чем мягче делалась его собеседница, тем агрессивнее, раздраженнее и решительнее становился мужчина, начиная сознавать свои права.

— Примерно час назад.

— Подождать нас они не могли?

На глаза у него навернулись слезы: как бы там ни было, он беспокоился и, быть может, хотел чувствовать себя несчастным. Это, впрочем, не помешало ему чуть позже наброситься на бутерброды, которые молоденькие девушки разносили в больших корзинах по вагонам.

— А сколько можно взять?

— Смотря по аппетиту. В запас брать не стоит. На следующей станции вам дадут свежих.

Принесли горячий кофе в кружках. Прошла санитарка, спрашивая:

— Больные, раненые есть?

Рожки с сосками для малышей были наготове, в конце перрона стояла машина "скорой помощи". На соседнем пути поезд с фламандцами готовился к отправке. Они уже подкрепились и с любопытством следили, как мы поедаем бутерброды.