У самого Саи ко времени поступления в университет верноподданнические чувства немного поостыли. По окончании университета он поступил на службу в торговую фирму и вскоре был послан в Маньчжурию. Здесь его работа была связана с обслуживанием нужд армии, благодаря чему от мобилизации он был освобожден. После поражения он с женой и ребенком вернулся в Японию и воспользовался дружеской помощью добряка Минэямы. Втайне Саи считал, что за прошедшие с того времени почти десять лет он не просто отблагодарил Минэяму, но отплатил, что называется, с лихвой. Если даже не ставить ему в заслугу, рассуждал Саи, что почти в течение всего периода оккупации он разыгрывал из себя шута перед иностранцами, корчился перед ними в танце тигра и осьминога и участвовал в темных сделках, то уж потом, когда во взаимоотношениях с американцами он получил возможность действовать как современный бизнесмен, отлично играющий в гольф и в совершенстве владеющий английским языком, Минэяма получил от этого немалую выгоду и для себя. В сущности, Минэяма был просто добрым малым, и, если бы не всестороннее сотрудничество и помощь Саи, долго в нынешнем мире ожесточенной конкуренции он, вероятно, продержаться бы не смог. Минэяма, конечно, это тоже сознавал и постепенно проникался к Саи все большим уважением, держался теперь с ним на равной ноге, а иногда даже и как младший партнер. Лишь отношение Кёко к нему оставалось неизменным. Несмотря на то что Саи теперь прекрасно одевался, разъезжал на собственной машине, построил себе великолепный дом, жена его стала влиятельным членом РТА[6] и различных дамских обществ, а сын, студент колледжа, носился по городу на мотоцикле, с лица Кёко при виде Саи не сходило откровенно презрительное выражение.

Незаметно в настроениях Минэямы стало что-то меняться. Впрочем, возможно, что он с самого начала был так настроен, но Саи впервые заметил это вскоре после того, как началась война в Корее. Однажды Минэяма как бы вскользь заметил, что захватническую войну ведет южнокорейская армия, а подстрекает ее, видно, Америка. Кроме того, он, кажется, проявлял исключительный интерес к литературе о новом Китае. После «кровавых майских дней» он сказал, что эти события, пожалуй, свидетельствуют о зарождении нового национального самосознания у японцев. Он, несомненно, осуждал американцев. Когда в Токио приезжал Фуруми, который вместе с Саи репатриировался из Маньчжурии и по рекомендации Минэямы поступил на работу в один из кансайских университетов, он каждый раз встречался с Минэямой, и Саи примерно догадывался, о чем они беседовали.

Когда речь зашла о замене устаревшего оборудования и изменении технологического процесса на металлургическом заводе, в свое время работавшем на военные нужды, Саи считал, что перестроить завод необходимо на основе самого надежного и испытанного средства, каким располагает капитализм: жесткой рационализации. Но Минэяма возразил, заявив, что это было бы жестокостью и преступлением. Было ясно, что Минэяма снова заболел болезнью своей молодости. Пытаясь предостеречь его, Саи говорил: «Минэяма-кун, согласитесь, что оценки неизбежно меняются. Для людей двадцатых годов главным критерием всего были понятия добра и зла. В тридцатые годы их место заняли понятия выгоды и невыгоды. А для людей сороковых годов основным мерилом вещей, по-видимому, должна быть сила. А сила нынче – это производственная мощь. Следовательно, мы должны признать, что подавляющая сила сейчас на стороне Америки. И нам ничего не остается, как держаться за Соединенные Штаты. Правда, вы говорите, что производительные силы России того и гляди обгонят американские. Что ж, тогда будет другой разговор. А пока абсолютное превосходство за американцами».

Но на Минэяму эти предупреждения, видимо, не действовали. Судя по всему, втайне он делал пожертвования на движение сторонников мира и деятельность прогрессивных общественных организаций. Он заразил своими настроениями и собственного сына, студента университета. Впрочем, возможно и обратное: рецидив юношеских левых увлечений возник у Минэямы под влиянием сына. Во всяком случае, Саи с большим удовлетворением слушал, как его отпрыск, гонявший целыми днями на мотоцикле, насмешливо называл сына Минэямы «красным».

К тому времени, когда в Японии начался так называемый период процветания и все были опьянены «экономическим чудом», у Минэямы был обнаружен рак спинного мозга, и через три месяца после того, как стало известно о его заболевании, он умер. После того как Минэяма заболел, все заботы о его имущественно-финансовых делах принял на себя Саи. Тогда Саи впервые узнал, что дела эти пришли в полное расстройство. Сводный брат Минэямы, управлявший его имениями, не сумел приспособиться к современным методам ведения хозяйства, и это оказалось губительной ошибкой. Овдовевшая Кёко вынуждена была продать свой великолепный особняк в Токио и переехала на жительство на свою родину – в Киото. Улаживание всех этих дел тоже стало возможным лишь благодаря усилиям Саи. На следующий год сын Минэямы, окончивший университет, устраивался на работу. Однако его активное участие в студенческом движении, как это уже повелось, лишало его всякой надежды получить какое-нибудь место. Выручил и на этот раз не кто иной, как Саи. Полагая, что так будет спокойнее и безопаснее, он приложил все старания, чтобы определить молодого Минэяму на службу в родственную фирму, и тот работал сейчас в Осаке.

Устроив на работу сына Кёко, Саи приехал в Киото и настоял на том, чтобы она пришла в домик, который он снял для встреч. Одевшись так, чтобы не привлекать к себе внимания, и прячась от людей, она явилась. Весь вид ее говорил о том, что oнa пришла по принуждению, не смея отказаться, и с лица ее не сходила все та же надменно-презрительная мина. Она согласилась отужинать с ним. А затем он почти силой овладел ею. Он не сумел завоевать ее душу, но тело покорить сумел. Сначала даже не столько лицо, сколько все ее тело, казавшееся холодным и безжизненным, как мрамор, выражало пренебрежение к нему. Но вот в потаенной глубине этого холодного тела затеплился огонек, который, постепенно разгораясь, вспыхнул вдруг жарким пламенем.

Когда она ушла, Саи невольно вспомнил вырвавшиеся у него в юности слова о «белой розе, что служит символом извечной красоты». Вот она, его «белая роза»! Пусть над ним потешались тогда жалкие пересмешники. Он свое получил! Вещими оказались те его слова.

С тех пор при каждой служебной поездке в район Кансай или на Кюсю он никогда не упускал случая заехать в Киото. Случалось это примерно раз в месяц. (Еще во время болезни Минэямы он с поста начальника отдела продвинулся на пост управляющего, оставаясь по совместительству и начальником отдела.)

Кёко, однако, не всегда являлась на его зов. Бывало, что она по два-три месяца отказывала ему в свидании. Тогда Саи начинал вдруг ревновать ее к Фуруми, работавшему в Кансайском университете, подозревая их в любовной связи. Дело в том, что, исполняя волю покойного мужа, вдова Минэяма вносила пожертвования в пользу прогрессивных организаций и, судя по всему, сочувствовала сыну, который и после поступления на службу не отказался от своих левых убеждений. Саи подозревал, что за спиной их стоит и «дергает за ниточки» не кто иной, как Фуруми. Недаром этот человек в свое время чуть не оказался замешанным в некую политически сомнительную историю, связанную с деятельностью Исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Кроме того, именно ему Саи был обязан тем, что его насмешливое прозвище Белая Роза стало известно даже в Маньчжурии. Словом, на его доброжелательное отношение к себе Саи отнюдь не рассчитывал. Мысленно Саи не раз рисовал себе картину, как Фуруми, желая позабавить Кёко, рассказывает, за что его в колледже прозвали Белой Розой: «Является откуда-то из провинции этакий прыщеватый увалень, выступает с дурацкой речью на вечере встречи с новичками и вдруг как прорычит своим басом: „…И хочется белой розы, что символом служит извечной красоты“. Потеха, да и только!..»