В небе Сталинграда 9-й гвардейский тоже прославился немеркнущими подвигами. Вот в какую часть довелось нам попасть!

За ужином я увидел всех летчиков полка, ветеранов и молодых. Держались они скромно, как и их командир, хотя почти все имели высокие награды.

Командир и комиссар беседовали с каждым вновь прибывшим. Разговор велся простой, непринужденный. Но после него каждый из нас почувствовал себя как-то уверенней.

Комиссар Николай Андреевич Верховец носил в петлицах две шпалы и имел два боевых ордена. В облике его было что-то орлиное, и на меня он произвел очень сильное впечатление. Именно комиссар обстоятельно рассказал нам о Михаиле Баранове, и я узнал, что Баранов годом раньше меня окончил наше Чугуевское летное училище. В дальнейшем, ближе познакомившись с комиссаром, я понял, что не случайно с этого начался наш первый разговор. У старшего батальонного комиссара Верховца были свои приемы воспитания новичков. Подробно рассказывая об отличившемся летчике, он как бы давал понять, что совершить подвиг под силу любому. Немалую роль играло и то, что комиссар очень хорошо знал своих подчиненных, вникал в подробности биографии, старался понять особенности характера и поведения каждого из нас. А главное — держался просто, по-товарищески. Услышав, что мои родные остались на Смоленщине, Николай Андреевич сочувственно вздохнул и сказал сердечно:

— И мои старики где-то на Сумщине… Вот и давай вместе пробиваться к родным краям. А товарищи нам помогут. Смотришь, так скорее и дойдем!

В конце беседы комиссар не преминул вспомнить о девушках-летчицах.

— Берегите девушек, не обижайте их, — сказал он. — Они пришли к нам из полка ПВО. Девушки отлично летают и уже сбивали фрицев. Дружите с девчатами, поддерживайте их боевое настроение. Их всего четверо в мужском полку. И чувствуют они себя, наверное, не очень уютно…

С подполковником Шестаковым я столкнулся неожиданно. Мы шли с летчиком Дранищевым мимо домика, где жили командир с комиссаром. На крыльце как раз стоял Шестаков. Он подозвал Дранищева (мы подошли вдвоем) и сделал ему замечание за неопрятный вид.

Лейтенант что-то сказал в свое оправдание и быстро застегнул все пуговицы на вороте гимнастерки. Но командир полка смотрел уже не на него, а на меня. Я прибыл в старой, куцей кожанке и к тому же еще не успел побриться.

— А ты кто такой? — строго спросил Шестаков.

— Старшина Лавриненков, прибыл в ваш полк, товарищ подполковник.

— То, что прибыл, хорошо. А то, что небрит, плохо.

— Не успел, товарищ подполковник,- виновато сказал я, чувствуя, как проклятая щетина будто растет на глазах.

— Нельзя в таком виде показываться в новой части. Правильно?

— Правильно, товарищ подполковник.

— Идите побрейтесь, разыщите недостающие пуговицы для вашей кожанки и завтра явитесь ко мне.

— Есть, товарищ подполковник…

Мы пошли дальше. Дранищев, оглянувшись, заговорил вполголоса:

— Следи за собой, будь всегда аккуратным. Наш командир все помнит, все видит, все знает о каждом… Мы привыкли к этому, а новичку может показаться, что к нему придираются по мелочам…

Утром я стоял у дома командира полка. Поздоровавшись за руку, он предложил сесть. Прежде всего я заметил, что подполковник Шестаков хорошо выбрит. Он с интересом расспрашивал меня о предыдущей службе. А когда речь зашла о полетах и боях, тон его круто изменился. Я почувствовал себя так, будто Шестаков советовался со мной о больших общих делах. Не всякий командир умеет разговаривать с подчиненным как с равным себе в профессиональных вопросах. Мой командир умел делать это, и беседа сразу потекла непринужденно.

— Много молодых летчиков потеряли мы под Сталинградом, — доверительно сказал он. — Молодые хуже переносят нагрузки. А бои предстоят тяжелые. Говорю об этом не случайно. Наш полк не скоро начнет боевую работу. Мы отдохнем, получим новые машины, одним словом, начнем все сначала. У вас есть время хорошо подготовиться к предстоящим боям… Полетаем вдвоем и над аэродромом и над Сталинградом. Вы уже сбивали фашистские самолеты. Я верю, будете хорошо летать и на новой машине. Судя по всему, у вас, Лавриненков, характер настоящего истребителя. И реглан вам добудем тоже настоящий…

Двадцать два дня мы жили на окраине города Пугачева. Отдыхали на берегу живописного озера, много играли в волейбол, смотрели кинофильмы, обсуждали ход войны. А когда, бодрые и здоровые, возвратились на свой аэродром, там уже стояли рядами тщательно замаскированные самолеты Як-1.

Началось переучивание на новые машины. Мне оно далось очень легко, ведь я уже совершал боевые вылеты на истребителе именно этой марки.

А в ноябре мы перекочевали в соседний колхоз, точнее, на его заставленные скирдами луга. Небольшое строение на дугах было одновременно и общежитием, и штабом полка.

Мы чувствовали себя сильными, готовыми к бою, но несколько дней совсем не летали. Приближалось начало большого контрнаступления. Мы ждали его.

Поздно светает в ноябре. Шестой час утра — еще ночь. Туман как бы сгущает тьму, и мы наталкиваемся друг на друга, спеша к машине, на которой обычно добираемся до аэродрома.

Погода явно нелетная. Зачем так рано подняли нас, трудно понять. На аэродроме тихо. Мотористы и техники почему-то не расходятся к стоянкам. Полк выстраивается в компактную колонну по четыре. Перед нами подполковники Шестаков и Верховец.

— Смирно! Равнение — на Знамя!

Знаменосец и два офицера-ассистента с оружием в руках проходят на правый фланг. И сразу светлеет, становится теплее.

— Настал час грозной и справедливой расплаты с немецко-фашистскими захватчиками! — взволнованно произносит командир полка и при свете фонаря начинает читать приказ командующего Сталинградским фронтом на наступление.

Вслед за тем подполковник Верховец прочитал Обращение Военного совета фронта к воинам — защитникам Сталинграда. И начался митинг. Летчик Борисов, техник звена Д. В. Кислятин и заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар П. С. Огнев были предельно кратки: они точно выразили наше стремление идти в бой и бить врага.

И сейчас же техники и мотористы заторопились к самолетам. А летчикам приказали выслушать первое боевое задание.

Готовясь к вылету, мы в землянке при свете коптилок прокладывали на картах маршруты, деловито переговаривались между собой, и каждый с нетерпением ждал предстоящий боевой вылет.

Как все начнется? С чего? Мы думали, что прежде всего прогремит могучий гром, а услышали обычный глухой залп. А через секунду после него началось такое, что вздрогнула под ногами земля.

Мы стояли на берегу Волги. От вала огня, от беспощадной смерти, посланной советской артиллерией на головы врагов, нас отделяла лишь полоса воды. Мы понимали, что наступление — это в первую очередь битва на земле, это удар артиллерии и минометов, это мощная атака брони. Артиллерия уже начала свое святое дело: безжалостно крушила бетон и железо, за которыми прятались гитлеровцы, расчищая путь пехоте. Мы знали, что здесь, за Волгой, сосредоточены могучие силы для наступления. Наши новые чудесные машины, освобожденные от маскировки, стояли теперь на виду, перед полетом, а мы ждали одного — чтобы рассеялся туман. Никто не приказывал — мы сами пошли к самолетам, потому что могучая канонада начала как будто удаляться.

Техник моего самолета Василий Моисеев, сухощавый, невысокий и не очень молодой человек, увидев меня, выскочил из-под машины, вытирая испачканные маслом руки:

— Наступаем! Какая радость! Машина готова! Только еще разок осмотрю все снаружи…

На стоянке было убрано, чисто, как в доме на праздник. От прогретого самолета струилось тепло. Обо всем позаботился Вася Капарака. Так почему-то в полку прозвали Моисеева, и он откликался, не обижаясь. Мы с Моисеевым знакомы недавно, и я не осмеливался называть его Капаракой. Он трогательно старателен и аккуратен в работе. А прозвище все-таки смешное, но точное. У Моисеева острый нос, колючие брови, хриплый голос, большая шапка на голове, он всегда на стремянке, а голова в моторе. Вася Капарака — да и только…