О том, насколько сильно продавливались именно такие подходы, убедительно свидетельствует следующий пример: «Вопросы истории» в апреле 1947 года опубликовали рецензию профессора М. Тихомирова на книгу Д. Лихачева «Москва и культурное развитие русского народа» (М. 1946). Рецензент высказывал несогласие с автором по поводу непомерного возвеличивания русской культуры того периода: «Очень неприятное впечатление производит постоянное стремление автора противопоставить русское искусство западноевропейскому… Уместно ли здесь ограниченное национальное самодовольство? Неужели любовь к родному обязательно должна связываться с охаиванием чужого?. Пусть автор хотя бы на минуту сопоставит богатые города средневековой Италии, хотя бы Флоренцию, с Москвой XIV–XV веков, чтобы не настаивать на превосходстве московской культуры над флорентийской в эту эпоху. Нужно ли для национального сознания такого великого народа, как русский, подкрашивание в розовый цвет его прошлого».[289] Однако уже через пять месяцев позиции Тихомирова по этим вопросам кардинально изменились. В тех же «Вопросах истории» он пропагандирует иную точку зрения, говоря об удивлении образованных иностранцев, «внезапно увидевших на востоке Европы большое государство со своеобразной вековой культурой». Теперь ученый придерживался мнения о передовой московской архитектурной школе, оставившей далеко позади итальянцев во главе с А. Фиораванти, который сам попал под влияние русских художественных традиций.[290] Нетрудно догадаться, под чьим давлением ученый был вынужден менять свои уже обнародованные взгляды.

Во второй половине 40-х годов практически все историческое полотно русской истории служило своеобразным подкреплением концепции советского патриотизма. По мнению властей, его корни должны подпитываться ярким российским прошлым, что выстраивало и обеспечивало своего рода преемственность великих дел и свершений русского народа как тогда, так и сегодня. Причем научно-историческая мысль была обязана реализовывать эту задачу безотносительно того или иного периода отечественной истории. Так, ученые занимались исследованием происхождения термина «Великая Русь», составляя обзоры древних иностранных источников, сообщающих, а главное признающих величие древней Руси. Подчеркивалось, что этот правильный термин выпал из поля зрения современной буржуазной науки. Много говорилось о фигуре Петра I, о его роли в укреплении русского государства, создании промышленности и армии, которая являлась образцом для европейских стран. Вообще тема армии и ее побед занимала особо почетное место в исторической науке послевоенного периода. Значительное внимание уделялось личности и взглядам Чернышевского, далекого от восторженного отношения к Западу и прогнозировавшему разочарование тем, кто считал Западную Европу «земным раем».[291]

Но власти считали все это недостаточным, требуя усиления борьбы с космополитизмом, большей приверженности доктрине советского патриотизма. Именно эту цель преследовали регулярные разносы, устраиваемые ЦК ВКП(б) историческим институтам, изданиям, ученым. В начале 1949 года буквальному разгрому подверглась школа, возглавляемая известными историками И. Минцем и И. Разгоном. Как отмечалось, они нанесли серьезный вред делу разработки истории советского общества. За 18 лет работы их коллектив выпустил только два тома «Истории гражданской войны», чем сорвал выполнение задания партии. Не меньший ущерб они нанесли, не подготовив и не выпустив в свет учебник по истории СССР советского периода, чем осложнили и затормозили выращивание кадров молодых историков.[292] Серьезной критике подверглись и специалисты, занимающиеся зарубежной историей нового и новейшего времени. От них требовалось решительно покончить с антинаучным способом изучения зарубежной истории, т. е. в отрыве от прошлого России и СССР. Ученые обязывались считать своей кровной задачей исследование огромного влияния передовой русской культуры, литературы, науки на другие страны и народы. Долг историков состоял в раскрытии многообразия этого влияния на общественную мысль в Европе, Америке, Азии.[293]

Среди общественных наук руководство партии и государства особое значение уделяло политэкономии. Предметом исследования данной отрасли являлось функционирование народного хозяйства страны, от чего напрямую зависело все состояние общественного организма. Тем не менее, разработанность вопросов социалистической экономики в послевоенный период надо признать крайне слабой. Фактически были нарушены традиции научной преемственности, уничтожены экономические школы, действовавшие в 20-х — 30-х годах, репрессированы их создатели и лидеры. Все это серьезно ослабило кадры экономистов, в особенности тех, кто специализировался на изучении экономических проблем социализма. Многие работы отличались низким профессиональным уровнем, а порою и просто безграмотностью и надуманностью. В этом смысле характерен пример одной из диссертаций, представленной к защите в Институте экономики АН СССР. Она содержала конкретное описание высшей фазы коммунизма, развивая идею огосударствления колхозов. По мнению автора, эти процессы должны начаться почему-то со Свердловской области, а затем распространиться на всю территорию страны. Автор точно по годам и районам планировал эти действия, причем пытаясь во всех деталях изобразить будущую коммунистическую деревню, где каждая семья будет иметь свой дом с садом, а необходимые продукты будут доставляться по специальным трубопроводам и т. д.[294] Ценность подобных «научных» изысканий очевидна и в комментариях не нуждается.

Осознавая недостаточно высокий уровень экономической науки в стране, ЦК ВКП(б) принял решение активизировать эту отрасль общественного знания. В конце 1951 года в Центральном Комитете прошла дискуссия по проекту учебника политэкономии, где участвовало около 240 ученых, половине из которых было предоставлено слово в ходе 21 пленарного заседания.[295] Вряд ли будет преувеличением сказать: дискуссия выглядела неординарным событием не только в отечественной научной жизни, но и в деятельности партии. По существу, это была одна из первых попыток разобраться в закономерностях того социального строя, который создавался в стране уже более 30 лет.[296] Однако окончательные итоги дискуссии не вдохновили ее организаторов. В письме Сталину (22 декабря 1951 г.) секретари ЦК Маленков и Суслов докладывали: «В ходе дискуссии по проекту учебника политэкономии выяснилось неблагополучие в экономической науке. Это, прежде всего, выражается в отсутствии серьезных научных трудов и низком теоретическом уровне публикуемых экономических исследований. Советскими экономистами слабо разрабатываются важнейшие проблемы советской экономики и экономики стран народной демократии. Недопустимо отстает теоретическая разработка вопросов… общего кризиса капитализма и кризиса колониальной системы».[297]

Поскольку обращаться за решением перечисленных вопросов было просто не к кому, так как все лучшие научные силы задействовались в дискуссии, то фактически данное обращение к Сталину можно рассматривать как предложение высказаться, оказать помощь и тем самым внести ясность в эти проблемы. Слово вождя вскоре прозвучало: накануне XIX съезда партии в свет вышла одна из самых фундаментальных его работ — «Экономически проблемы социализма в СССР». Здесь излагался целый ряд теоретических новшеств. Сталин положил конец спорам о том, что все же можно считать основным экономическим законом социализма. Оставив в стороне рассуждения о законах стоимости, планировании народного хозяйства, он дал четкую формулировку сути социалистического способа производства: «… обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники».[298] Данная формулировка сразу стала хрестоматийной и присутствовала во всех учебниках и литературе по политэкономии вплоть до конца 80-х годов.