Когда в июне прошлого года на Алтае, в Змеиногорске, умер на девяносто восьмом году своей многострадальной жизни Альфред Петрович Хейдок, печальная утрата эта не была замечена. Да и задолго до утраты спроси приезжий хоть у отцов-благодетелей некогда обихоженного, а ныне вконец запущенного старинного городка, хоть у рядовых обывателей: где, мол, у вас тут проживает замечательный русский писатель Хейдок, ответом был бы лишь удивленный взгляд. Оно и понятно: в библиотеках Змеиногорска (равно как и Барнаула, Читы, Томска, Москвы и т. д.) фамилия таковая не значится... А между тем еще в 1934 году в Нью-Йорке вышла книга Хейдока "Звезды Маньчжурии", которая мгновенно сделала имя автора знаменитым в русском зарубежье. Во-первых, предисловие написал сам Николай Рерих. Во-вторых, проза бывшего сподвижника Колчака решительно отличалась от эмигрантской прозы даже лучших ее образцов, будь то проза Куприна, Шмелева, Алданова или Набокова. Отличие состояло в каком-то исступленном внимании автора "Звезд Маньчжурии" к проблеме смерти и посмертного запредельного существования души человеческой, к роковой связи между двумя мирами: сущим и потусторонним. Ко времени обнародования своей первой (и последней) книги Хейдок жил в Харбине, едва сводил концы с концами, преподавая иностранные языки, приходил в себя от ужасов братоубийственной войны, уничтожившей плоть и мозг едва ли не всей России. В 1947 году Хейдок решится вернуться на Родину - и жестоко ошибется. Сначала арестуют его сына, затем умрет его жена, а затем и сам он начнет крестный путь скитаний по лагерям, пересылкам, ссылкам. Место последней ссылки - Змеиногорск - писатель избрал сам, будучи уже полуслепым стариком. Здесь он заканчивал рукопись воспоминаний, дорабатывал обширный труд "Радуга чудес", сочинил повесть "Христос и грешница", цикл рассказов. Ни единая попытка что-либо опубликовать так и не увенчалась успехом - его приговорили к молчанию пожизненно. Читатель сразу заметит главное свойство прозы Хейдока - знак присутствия смерти, вторгающейся в обличье фантастических видений, которые преображают перспективу обыденности, наделяют героев чертами эпическими, подобно героям древнегреческой трагедии. В русской литературе идея фатальной взаимопереплетенности жизни и смерти, конечного и бесконечного идет скорее всего от Владимира Федоровича Одоевского. Постулат автора фантастической повести "Косморама": любой из смертных ответствует за судьбу бессмертной Вселенной - положил начало "школе русского космизма", где значатся такие великие имена, как Николай Федоров, Флоренский, Циолковский, Вернадский, Рерих, Иван Ефремов. Читатель "Звезд Маньчжурии" может убедиться, что настала пора поставить в этот ряд и Альфреда Хейдока. ...Я нашел его могилу на безлюдном кладбище, что заросло лопухами и чертополохом. Под плитами черного и серого с красноватыми прожилками мрамора, сохранившего и имена почивших, и лики ангелов божиих, лежали наши прадеды - купцы, чиновники, священники, рудознатцы. Под крестами истлевающими - палачи и жертвы грандиозного социального эксперимента, приведшего к катастрофе некогда великую державу. А под безобразными бетонными огрызками и проржавелыми пирамидками - мои современники. Вот здесь, на холме над Змеиногорском, и упокоился опальный мастер, дабы всегда "глядеть в очи Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядах".

Юрий МЕДВЕДЕВ

Альфред ХЕЙДОК

ТРИ ОСЕЧКИ

(Рассказ волонтера из русского отряда Чжаи Цзу-чана)

Мне безумно хотелось пить. Помню, что мучительная жажда натолкнула меня на мысль о существовании таинственного дьявола, специально приставленного ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью и причинял страдания... Чем же иначе объяснишь, что час тому назад, когда наш отряд проходил китайской деревушкой с отменным колодцем, я не пополнил своей фляжки? Но тогда я совершенно не ощущал жажды - она появилась спустя самое короткое время! А последний глоток теплой жидкости пробудил во мне яркую мечту о затененных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с дрожащими на них алмазными росинками и о таких количествах влаги, по которым свободно мог бы плавать броненосец... И я всю ее выпил бы!.. Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от меня в стрелковой цепи: убедившись, что у приятелей тоже ни капли не раздобудешь,- он пришел в дикую ярость и стал ожесточенно стрелять по невидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков меж пристроек древней кумирни. Последняя всем своим до крайности мирным видом - с куполами тополей и низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас,- являла собою как бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы тут подняли. Свое занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызвал во мне подозрение о старом солдатском трюке: пользуясь удобным случаем, поскорее расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительно необходимое количество зарядов... - Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь? - А то нет? - злобно отозвался Гржебин.- Можно сказать - всех вижу... - Пре-кра-тить огонь! - торжественно провозгласил взводный командир, начав с повышенного голоса и, как по ступенькам, с каждым слогом понижая его. Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно шипя, с присвистом пронесся первый снаряд полевой батареи - стало быть, "кучу опенков" решено разнести артиллерией. Молчание водворилось по нашей цепи. Из собственных локтей я соорудил подставку для колючего подбородка и равнодушно уставился на обреченную кумирню - там, мол, теперь все пойдет по расписанию: земля разразится неожиданно бьющими фонтанами взрывов, невозмутимо спокойный угол ближайшего здания отделится и сначала полсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребет под обломками двух-трех защитников, а то - целую семью... Мечущиеся с места на место фигуры, охрипшая команда - все это покроется ревом пожара, а поле за ним усеется бегущими серыми куртками... Мы будем стрелять им вдогонку - и так изо дня в день, пока... К черту "пока" - волонтер меньше всего думает о смерти... - Смотри, как перья летят! - крикнул мне Гржебин. указывая рукою на храм: с него роем слетали черепицы, и в стеке показалася брешь.- Каково-то богам - а? Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Будд не являлись такими же страдательными лицами, как мирные поселяне, которым генеральские войны жарили прямо в загривок? Финал уже наступил. Осипшая глотка командира изрыгнула краткое приказание - наша цепь бегом пустилась к полуразрушенным зданиям. В неизбежной суматохе, которая неминуема в атаке и всегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройность шеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, а единственным желанием поскорее добраться до колодца. И все-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился у колодца, стремительно припадая к туго сплетенной корзинке, заменяющей у китайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным желанием и его осуществлением переполнили у Гржебина чашу терпения, кстати сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами... Потоптавшись на месте, как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью. - Посмотрите! - кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глуби полуразрушенного храма статую Будды.- По этой штуке было выпущено шесть снарядов - сам считал! Все кругом изрешечено, а эта кукла цела - хоть бы хны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили. Хаха-ха! Клянусь - сегодня он будет с дыркой! - закончил он неожиданным возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку. - Не трожь чужих чертей! - хриплым басом пытался увещевать его бородач, забайкальский казак.- Беды наживешь! Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов со стекающей по щекам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на стрелка. - Я сказал - не трожь.., - начал было опять забайкалец, но Гржебин, моментально выбросив первый патрон, вторично спустил курок и... опять осечка! Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали с мест и полукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник новый патрон и сам заметно побледнел. Я понял: бессмысленное кощунство, обламывающее зубы об молчаливое, но ярко ощущаемое чудо явилось тем именно напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти ограки всех вообще войн последнего времени. Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок и очутились всецело на стороне задумчивой со скорбным лицом фигуры в храме: я с трепетом ждал третьей осечки, как дани собственной смутной веры в страну Высших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли... И она стукнула явственно, эта третья осечка... - Довольно! - закричал я, вспомнив, что у Гржебина еще осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин еще раз передернул затвор и с изумительной стремительностью - так, что никто не успел и пальцем пошевелить - уперся грудью на дуло, в то же время ловко ударив носком башмака по спуску. Выстрел последовал немедленно. - Это был сам черт! - прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая со сведенным в гримасу лицом. - Эй, санитары! Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой. И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтоб в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскому генералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался...