Коридор выводит на обширную площадь, также пустынную. Эта громадная зала под землей не имеет очевидного назначения; ничто здесь — ни особенности архитектуры, ни таблички с указателями — не позволяет определить направление движения; хотя таблички могут висеть на стенах, но до них, учитывая размеры помещения, очень далеко, а электрическое освещение слишком тусклое, так что взгляду не за что зацепиться, поскольку сами пределы этой непонятной бесполезной залы теряются в затененных участках.

Бесчисленные маленькие колонны из полых металлических трубок, с высверленным цветочным орнаментом, пережитком прошедшей эпохи, поддерживают очень низкий потолок. Колонны, стоящие чересчур близко друг к другу, в пяти или шести шагах, поставлены в правильном порядке по параллельным и перпендикулярным линиям, отчего все пространство состоит из равных смежных квадратов. Впрочем, на потолке этот шахматный порядок обретает плоть благодаря балкам, соединяющим попарно вершины колонн.

Внезапно асфальтированный пол обрывается длинным рядом эскалаторов, последовательно чередующихся по направлению движения вверх и вниз: их первая ступенька совпадает по ширине с расстоянием между двумя колоннами с кружевным железным узором. Весь комплекс явно предназначен для исхода огромной толпы, полностью отсутствующей, во всяком случае, в этот час. Преодолев два пролета, развернутых в противоположные стороны, оказываешься в нижней зале, неотличимой от той, что находится наверху. Спустившись еще на один этаж, я, наконец, попадаю в торговую галерею, утопающую в резком свете многоцветных ламп, что вызывает резь в глазах — весьма неприятную, поскольку выходишь сюда после долгого пребывания в сумраке.

Равным образом без всякого перехода возникает толпа: не из самых многочисленных, но довольно плотная, состоящая из одиночек и групп по двое, очень редко — по трое человек, занимающих все свободное пространство между павильонами и внутри них. Здесь собрались одни лишь подростки, большей частью мальчики, хотя при внимательном рассмотрении за короткой стрижкой некоторых из них, узкими голубыми джинсами и свитером с высоким воротом или кожаной курткой угадываются вероятные или даже неоспоримые девичьи очертания. Все они похожи друг на друга как своим одеянием, так и безусыми, свежими, розовыми лицами, чей яркий ровный цвет не столько свидетельствует о хорошем здоровье, сколько вызывает в памяти краски манекенов в витринах или загримированные лица покойников в стеклянных гробах, на кладбище для дорогих усопших. Впечатление какой-то фальши еще более усиливается из-за неестественной манеры держать себя: своими позами молодые люди, очевидно, стремясь к самовыражению, демонстрируют сдержанную силу, уверенность в себе, высокомерное презрение к остальному миру, однако высокопарные жесты и показная кичливость, которая сквозит в каждом движении, напоминают скорее плоскую игру бездарных актеров.

Среди них там и сям попадаются похожие, напротив, на усталых смотрителей музея восковых фигур немногочисленные взрослые — неопределенного возраста, помятые и незаметные; они словно бы стараются не привлекать к себе внимания и раствориться в толпе — и, действительно, нужно некоторое время, чтобы обнаружить их присутствие. В серых лицах этих людей с осунувшимися чертами и в их неуверенном поведении видна несомненная печать ночного часа, более чем позднего. Мертвенно-бледный свет неоновых ламп завершает их сходство с больными или наркоманами; кожа белых и негров приобрела почти одинаковый металлический оттенок. В большом зеленоватом зеркале на одной из витрин возникает мое собственное, точно такое же изображение.

При этом у молодых и старых есть одна общая отличительная черта, а именно чрезвычайная замедленность всех движений — небрежно-напускная разболтанность у одних, чрезмерно-тяжелая неповоротливость у других — из-за чего каждую секунду возникает опасение, что они могут впасть в окончательную и бесповоротную неподвижность. Вдобавок, здесь поразительно тихо: ничто — ни крики, ни слишком громкие голоса, ни любой другой шум — не пробивает ватного безмолвия, нарушаемого только клацанием рычагов и сухим потрескиванием цифр, показывающих набранные очки.

Ибо эта подземная зала, по-видимому, целиком отведена для игр: с каждой стороны широкого центрального прохода располагаются большие холлы, где длинными рядами стоят автоматы кричащих расцветок: машины, глотающие и извергающие монеты, чьи таинственные щели разрисованы таким образом, чтобы придать им как можно большее сходство с женскими половыми органами; аппараты для азартных игр, позволяющие проиграть за десять секунд и несколько центов тысячи воображаемых долларов; механический раздатчик познавательных фотографий, изображающих сцены войн или совокуплений; электрический бильярд со световым табло, где представлены виллы и роскошные автомобили — они вспыхивают пламенем после каждого удачного Удара по стальному шару, летящему в лузу; тир, в котором из ружья со световым лучом расстреливаются попавшие в кадр прохожие, гуляющие по улице; мишень Для оперенных дротиков, представляющая собой обнаженную красивую девушку, распятую на заборе в виде креста святого Андрея; автомобильные гонки, электрический бейсбол, волшебный фонарь для просмотра фильмов ужасов и т. п.

Рядом же находятся огромные магазины сувениров, на витринах которых выставлены параллельными рядами по принципу сходства самые известные достопримечательности империи, запечатленные в пластмассе. Это — если двигаться сверху вниз — статуя Свободы, Чикагские мясобойни, гигантский Будда из Камакуры, Синяя вилла в Гонконге, Александрийский маяк, яйцо Христофора Колумба, Венера Милосская, «Разбитый кувшин» Греза, «Божье око» на скале, Ниагарский водопад с клубами подсвеченной мерцающей пены из нейлона. Наконец, здесь имеются секс-шопы, которые служат всего лишь продолжением соответствующих лавчонок Сорок второй улицы, уходя на глубину нескольких десятков или сотен метров.

Я без труда нахожу нужную мне витрину, весьма приметную тем, что в ней ничего не выставлено: это большое матовое и ровное стекло, на котором крохотными эмалевыми буквами выведена незатейливая надпись:

«Доктор Морган, психотерапевт». Я поворачиваю едва заметную ручку двери, сделанную из того же матового стекла, и вхожу в совсем маленькую, голую комнату кубической формы, все шесть сторон которой (иными словами, включая пол и потолок) окрашены в белый цвет, где находятся только свободный стул из полых алюминиевых трубок и столик с покрытием из искусственного алебастра, куда положен закрытый журнал для записей в черной молескиновой обложке с золотым тиснением из четырех цифр: «1969». За этим столом на стуле, ничем не отличающемся от первого, сидит, неестественно выпрямившись, светловолосая девушка, может быть, и красивая, равнодушная, неискренняя, в медицинском халате ослепительной белизны и солнцезащитных очках, которые, видимо, помогают ей вынести интенсивное, белое, как и все остальное в этой комнате, освещение, чья яркость усиливается благодаря отражению от безупречно чистых стен.

Она смотрит на меня, не говоря ни слова. Стекла ее очков такие темные, что невозможно даже определить форму глаз. Решившись, я произношу условленную фразу, тщательно отделяя одно слово от другого, как если бы каждое имело свой особый смысл:

— Мне нужно сделать анализ на наркотик. На секунду задумавшись, она дает установленный ответ, но при этом голос ее звучит неожиданно живо и естественно, что производит странное впечатление. Непринужденно и весело она говорит:

— Да… Уже очень поздно… Как там на улице? И сразу же ее физиономия застывает, тогда как тело мгновенно обретает прежнюю неподвижность манекена. Однако я отвечаю, как положено, все тем же нейтральным тоном, делая ударение на каждом слоге:

— На улице дождь. На улице все идут, сгорбившись и подняв воротник.

— Очень хорошо, — говорит она (и внезапно голос ее становится усталым), вы постоянный пациент или же пришли сюда в первый раз?

— Я пришел сюда в первый раз.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: