«На днях «Messager de Bruxelles» сообщил, что Леон Таксиль отлучен папой от церкви. Текст этого отлучения сохранил средневековый характер:

«Во имя всемогущего Бога-Отца, Сына и Святого Духа, Священного Писания, святой и беспорочной Девы Марии, Матери Бога, во имя всех славных добродетелью ангелов, архангелов, престолов, могуществ, херувимов, серафимов, во имя патриархов, пророков, евангелистов, святых преподобных, мучеников и исповедников и всех прочих, спасенных Господом, Мы провозглашаем, что отлучаем от церкви и анафематствуем того злодея, который именуется Леоном Таксиль, и изгоняем его от дверей Святой Божьей церкви.

И Бог-Отец, который сотворил мир, его проклинает; и Бог-Сын, который пострадал за людей, его проклинает; и Святой Дух, который возродил людей крещением, его проклинает; и святая вера, которой искупил нас Христос, его проклинает. И Святая Дева, Матерь Божия, его проклинает. И святой Михаил, ходатай душ, его проклинает. И небо, и земля, и все, что на них заключается святого, его проклинает. Да будет он проклят всюду, где бы он ни находился; в доме, в поле, на большой дороге, на лестнице, в пустыне и даже на пороге церкви.

Да будет проклят он в жизни и в час смерти. Да будет проклят он во всех делах его, когда он пьет, когда он ест, когда он алкает и жаждет, когда он постится, когда он спит или когда он бодрствует, когда гуляет или когда отдыхает, когда он сидит или лежит, когда он ест, когда он раненый, когда истекает кровью.

Да будет проклят он во всех частях своего тела, внутренних и внешних.

Да будет проклят волос его и мозг его, мозжечок его, виски его, лоб его, уши его, брови его, глаза его, щеки его, нос его, кисти рук и руки его, пальцы его, грудь его, сердце его, желудок его, внутренность его, поясница его, пах его, бедра его, колени его, ноги его, ногти его.

Да будет проклят во всех суставах членов его. Чтобы болезни грызли его от макушки головы до подошвы ног.

Чтобы Христос, Сын Бога живого, проклял его всем своим могуществом и величием. И чтобы небо и все живые силы обратились на него, чтобы проклинать до тех пор, пока не даст он нам открытого покаяния. Аминь. Да будет так, да будет так. Аминь»».

Заметьте, что это формула древняя, т. е. тоже в своем роде привычная, как и «праздничный разгул» в наших деревнях: и ее также не пришло бы на ум проф. Беляеву внести в рубрику «особенно ясных свидетельств близящегося царства Антихриста», да и если он будет издавать вторым изданием свою книгу или напишет к ней второй том, он не последует моему указанию и не занесет ее в «признаки». То есть это ему не представляется, как и шутки мужиков наших, антибожественным[7]. С этой точки зрения вся его книга может быть принята как-то «наоборот». Ему не кажется антибожественным то, что явно анти-божественно; а рабочим в Вестфалии, да может быть и французам, «потребовавшим удаления конгрегаций», может быть, давно уже кажется «анти-божественным» то, что проф. Беляеву кажется так просто, обыкновенно и «простительно». Невозможно не заметить, что начало «как бы светопреставления» относится всеми духовными к моменту выпада власти из их рук, к падению авторитета их; в последнем анализе — сведение их к простоте и ясности «раба Божия Моисея, кротчайшего из людей», «странников Петра и Павла», «первосвященника Садока», которые служили, все служили, но Единому Богу (тогда еще единому), и служили плечо с плечом с человеками, не получая поклонения себе от них. Но я вернусь к вестфальским рабочим, да и к более общей судьбе Франции. Что же осталось им, что же останется? Пройдут десятилетия, может быть, два-три века действительной пустынности или малорослости души; вроде нового Moyen Age, Mittel-Alter[8]: но — не вечного, отнюдь не окончательного. Отрастут ростки души, специально доселе и уже давно, тысячу лет атрофированные. Описывают зоологи, что в пещерных озерах, вечно темных, у рыбы есть глаза, но они не видят. У европейского человечества, у души европейской есть почти несомненно множество таких же еще «закрытых» способностей, зачаточных или подавленных сил, главным образом — в отношении к природе, но также — и Бога, которым проснуться возможно и которые проснутся. Рыбы, вынесенные из такого вечно темного озера, индивидуально, может быть, и умрут незрячими; но в дальнейших генерациях зачаточный глаз — увидит. «Мы не веруем в Бога и не желаем ничего знать о Нем» — этот ответ вестфальца есть только за себя ответ; ну — за своего сына, наконец — внука; но не за внука этого внука. Шевельнутся ростки души, теперь совершенно невидные. Кто знает, как будет внук его внука смотреть на зеленеющее дерево? Мне пришлось прочесть об «безбожной Франции» известие, которое тронуло меня в Петербурге, потому что здесь оно невозможно; самые бедные парижане, вот такого же достатка, как и вестфалец-рабочий, целой семьей (всегда семьей) выбираются за город, отъезжают несколько станций по железной дороге и, забравшись в лес или расположившись на лугу, имея привезенную с собой провизию, проводят целый день среди зелени. Это — характерно. Известно, до какой степени оголены от растительности наши несчастные великорусские деревни и села. Сказать, что у крестьян нет ни времени, ни сил посадить дерево, — невозможно уже оттого, что находят же они время посадить старика в опару. Но чувства природы и зелени совершенно нет у него, и это я не могу не связывать чуть ли не с «природным» его алкоголизмом, как и с «разгулом 200 мужиков» до такой степени удали, что один парень показал себя голым девицам. Природа трезва, чиста и деликатна; а вместе — она и возбудительна, живительна. Посадить дерево, раскинуться семьей на лугу — это все равно как потянуть вина из тонкого горлышка древнего сосуда, но вина благородного, не отравляющего. Алкоголизм и отсутствие зелени в наших селах я считаю застарелыми «знамениями пришествия Антихристова»; ибо это явно антибожественно; да и дикий вид деревни, описанной выше, являет полное забвение Бога, хотя бы они и «клялись Богом» пьяными устами. В вестфальской деревне — тишина; у нас — гам. Чтó зреет в тиши, что готовится в гаме — никто этого не знает. Но верится и даже веруется, что там в тишине, в благообразии вызреет, ну, пусть через века — но, однако, вызреет слово, понятие, образ «Бог»; вызреет и молитва к Нему, ну — пусть новая, необычайная. Что-нибудь вроде лепета первых латинов о Dii Lares[9]. А около квашни с посаженным в нее стариком, как и около исключительного гнева папы, все будет ломаться, меньшиться, опадать до совершенной пустыни, до непереносимого голода.

1903