- Но в чем смысл такого вечного круговращения? – спросил Иешуа, - зачем богу раз за разом создавать нечто из хаоса, если всему суждено кануть в тот же хаос?

- А разве не в вашей священной книге написано о всемирном потопе? – вмешалась Юстина, - будто бы бог создал первый мир, а затем утопил его, дав выжить только по одной паре каждого живого существа, включая и человека?

- Между прочим, - добавил я, - лет 500 назад египетские жрецы рассказывали Солону, что девкалионов потоп был не первым, что таких потопов было много. Интересно, индийцы узнали эту историю от египтян, или египтяне от индийцев?

- Да, действительно, все это странно, - сказал Иешуа, - но я, почему-то, думаю, что бог устроил мир, не чтобы разрушить и вернуть в небытие, а чтобы привести к некоторому наилучшему состоянию.

- Наилучшему для кого? – спросил Рогрэд.

Тогда диспут свернул в сторону никомаховой этики Аристотеля, идеальных форм Платона и гармонии чисел, о которой говорил Пифагор. Но к парадоксам созидания и разрушения Иешуа вернулся в разговоре со мной еще раз, полтора года спустя, когда был достроен наш акведук. Это событие было отмечено грандиозной попойкой с участием жителей Вьенна и всех его окрестностей. Меня качали на руках, как триумфатора, правда, два раза уронили. Первый раз – специально, на счастье, в один из водоемов для сбора воды. Второй раз – непреднамеренно, под влиянием большого количества вина и эля.

После этого я предпочел взять кувшин молодого вина и отойти в сторонку, чтобы меня не уронили куда-нибудь в третий раз. Тут-то ко мне и подошел Иешуа.

- Доминус, я, кажется, понял, как бог управляет изменениями вселенной. Бог сам не знает, что и как должно измениться. Он просто бросает камешек с высокой горы, и камешек катится, задевая другие камешки. Возникает лавина, она сметает старый мир, ставший дряхлым и неустойчивым, и рождает новый, юный мир. Наверное, бог полон жалости из-за того, что красота старого мира обречена на гибель, но Рогрэд прав: все делается только из чего-то. Новый мир можно создать только из обломков разрушенного старого.

- Откуда ты знаешь? – спросил я.

Иешуа пожал плечами.

- Знаю. Я сам оказался таким камешком. Покатившись с горы, я задел первосвященников, они задели тебя, а ты отобрал их деньги и построил акведук. Этим ты задел еще многих, и лавина покатилась, разрушая старый мир.

- Скорее я покатился, - уточнил я, - сюда, в Галлию, в ссылку, потому что вызвал своими действиями бунт, который затем подавил, убив множество людей.

- Не вини себя, доминус, - сказал Иешуа, - ты тоже лишь камешек. Ты вынужден был катиться, разрушая, чтобы созидать. Таков божественный замысел творения нового мира: не разрушив старое, не создать новое. Наверное, до нас существовала иная вселенная, которую пришлось стереть в порошок, протоматерию, чтобы из нее могли появиться мы.

Мне такая трактовка событий представлялась слишком многозначительной.

- Я просто реквизировал лежащие без дела храмовые деньги и построил акведук, который действительно был нужен в таком городе. Правда, многим это пришлось не по нраву.

- Так и должно быть, - заметил Иешуа, - Старый мир цепляется за свое существование и ищет способы разрушить ростки и символы нового мира, такие, как твой акведук. Но этим он все сильнее расшатывает сам себя. Поэтому старые храмы всегда рушатся.

- А, по-моему, акведук это совсем простая штука, - сказал я, и окликнул проходящего Дигвальда, - хей, родич, для чего, по-твоему акведук?

- Для того, - не задумываясь, ответил он, - чтобы моим домашним не приходилось таскать воду ведрами из реки или из колодца. Теперь акведук сам льет воду, а они могут делать другие полезные дела или отдыхать. Большая выгода. А зачем ты спросил, ратман?

- Да вот, - сказал я, - думаю, не поставить ли на водосбросе мельничное колесо.

- Колесо? Зачем?

- Вода будет его крутить, а жернов на оси будет молоть зерно.

Дигвальд даже рот открыл от удивления.

- Вода? Сама? Хорошо придумано!

Мы выпили вина за будущую мельницу, он пошел дальше, а я спросил у Иешуа:

- Ну, ритор, слышал ли ты глас народа? Что скажешь в ответ?

- Скажу, что эта часть мира еще достаточно молода и пластична, чтобы с легкостью воспринимать новое. Когда она станет старше, то закоснеет в своих обычаях и тоже будет обречена к разрушению по божественному замыслу.

- Эта мысль показалась мне знакомой, - заметил я, - у кого-то из мыслителей сказано, что юное, текучее и податливое оказывается сильнее старого, застывшего и окаменевшего. Впрочем, не лучше ли продолжить разговор у меня на террасе? Моя жена намеревалась подать на ужин карпа, запеченного по особенному рецепту в виноградных листьях.

Юстина окинула взглядом мой мокрый хитон, к которому прилипла дорожная пыль и, театрально воздев руки к небу, продекламировала:

- О, как я понимаю Ксантиппу, супругу Сократа!

Муж ее тоже являлся домой после споров публичных,

Пьян, как циклоп Полифем, и вывалян в сточной канаве изрядно.

- Мне, как строителю полезных водораспределительных сооружений, положен триумф в канаве с чистой водой, а не сточной, - проворчал я, - в отличие от философов, которые нагоняют туман на простую и ясную картину мироздания.

- Доминус уверен, что картина мироздания ясна, и философы не нужны вовсе? – спросил Иешуа.

- Совершенно уверен, - подтвердил я, став под действием вина и возбуждения несколько более категоричен, чем обычно.

- Ты говоришь так, будто представления об общем благе поступают с акведуков, подобно воде, - заметила Юстина, - а на самом деле все наоборот. Постройка сооружений и другие дела такого рода возможны лишь потому, что люди сперва договорились об общем благе. Это убедительно доказывается в рассуждениях божественного Эпикура.

- А без философов, считаешь ты, они не смогут об этом договориться?

- Ты, любимый мой, упускаешь из виду вопрос дефиниций, - иронично ответила она, - те люди, которые начинают судить и договариваться об общественном благе, уже в силу этого занятия становятся философами. Философы - это не какой-то особый род живых существ, как, например, курица или лошадь, а просто люди, которые занимаются особым родом умственных действий.

- Ты хочешь сказать, что когда я рассуждаю об общественном благе, то непременно становлюсь философом? – с некоторым удивлением спросил я.

- Ну, разумеется. Точно так же, как, занимаясь ведением войны, ты становишься центурионом, занимаясь гражданским порядком - претором, а занимаясь торговлей - коммерсантом. Но, поскольку основным твоим занятием всегда была война, то ты и торгуешь, как центурион, и порядок поддерживаешь, как центурион, и философствуешь, как центурион. Такова твоя форма психэ, то есть – анимистической силы рассудка и побуждений, как это объяснено в трудах последователей Пиррона, каковые ты мог бы прочесть, если бы нашел время зайти в нашу библиотеку. Этим бы, заодно, ты подал хороший пример детям, тебе так не кажется?

Последнее слово, как всегда в таких диспутах, осталось за Юстиной. С того дня я решил, что действительно надо чаще посещать нашу библиотеку, и правду сказать, это принесло мне значительную пользу. Помимо полезных практических советов по муниципальному управлению и строительству общественных сооружений, я нашел в книгах множество мыслей, которые побудили меня более широко смотреть на события в окружающем мире.

С другой стороны, и беседы с Рогрэдом, дали мне очень много. Помню, мы сидели с кувшином эля у вращающегося колеса только что заработавшей водяной мельницы.

Тогда из Рима дошло известие о гибели Гая Калигулы от мечей Кассия Хереи и Корнелия Сабина, которые затем сами были умерщвлены трусливым Клавдием. Он же стал цезарем лишь потому, что попался под ноги легионеру Грату в день, когда убивали Калигулу. В придачу к этим новостям, мне пришло частное письмо, где был прямой намек, что если я обращусь к сенату с соответствующей просьбой, то цезарь вернет меня из ссылки, и даст должность не ниже той, с которой я был отставлен его безумным предшественником.