Она была одета просто, но щеголевато. В ее наряде отпечатывались и достаток и вкус. Усадив бережно старушку, она сняла салоп и шляпку. Гибкий стан ее обрисовался, и черная, как смоль, коса распустилась роскошно до ног... Она слегка покраснела и, свернув косу, обвила ею голову.

Офицер молча ею любовался. В этой женщине все подробности были как-то аристократически прекрасны.

Она сняла перчатку; ручка была восхитительна и, не в укор будь сказано нашим степным дамам, редкой белизны, кроме того изобличала самую внимательную об ней заботливость. Она провела рукой по волосам, и в этом простом, самом обыкновенном женском движении проявилось вдруг столько природной, ленивой ловкости, столько грациозной небрежности, что все красавицы, исключительно занимающиеся этим предметом, могли бы побледнеть от зависти и отчаяния. Офицер не верил глазам. "Как мог, - думал он, такой чистый брильянт попасть в такую глушь, и кто она такая и откуда?" Невольно, сам не понимая, как это сделалось, он очутился подле нее и стал прислуживать.

Церемониться было нечего. В минуту общего бедствия все сближаются и роднятся. Не прошло полчаса, они были уж как бы давно знакомы. Он вытаскивал пожитки из повозки, поил старушку чаем, усаживал ее как бы получше, клал ей под ноги подушки. Капитан любезничал. Старая девушка улыбалась кисло и значительно. Племянница княгини Шелопаевой вступила с приезжими в разговор. Купцы уступили им место на диване.

На дворе метель бушевала, с ожесточением рвала ставни и разыгрывалась во все степное раздолье, но офицер о ней и не думал. С ним было несколько провизии: он предложил поделиться ею с товарищами заточения. Образовали на скорую руку ужин. Капитан вытащил замороженную индейку. Уселись около стола.

Завязался общий разговор, довольно незначительный.

Капитанша рассказывала, как будут смеяться в Петербурге у княгини Шелопаевой, когда узнают, что она, с детства привыкшая к тонкому обращению, оставалась несколько часов в крестьянской избе. При этих словах офицер невольно взглянул на свою соседку: легкая улыбка едва заметным мерцаньем пробежала по ее чертам.

Они поняли друг друга.

- А вы были в Петербурге? - спросил он.

- Нет.

- И не поедете?

- Нет.

- Отчего же?

- Я замужем.

Офицер потупил голову. "Как, зачем она замужем?

Кто просил ее выходить замуж?" Ему стало неловко и досадно. Он продолжал:

- Отчего же вашего мужа нет с вами?

- Он в деревне; он выезжать не любит.

- Как же вы теперь?

- Он отпустил меня с бабушкой в Воронеж, на богомолье.

"Хорош вожатый!" - подумал офицер, глядя на старушку, которая что-то бессмысленно жевала.

- И вы живете всегда в деревне? - спросил он снова.

- Всегда...

- Безвыездно?

- Безвыездно.

- Помилуйте, да там скука, должно быть, страшная.

Она слегка вздохнула.

- Что ж делать, привыкнешь.

- Да как же вы время проводите?

- Да так, как обыкновенно в деревне.

- Да что ж вы делаете?

- Да почти ничего. Занимаюсь хозяйством, вышиваю, читаю.

- У вас детей нет?

- Нет.

Офицеру это было не противно, а почему - бог знает.

- Что ж вы читаете?

- Что случится. Французские книги, русские журналы...

Офицер поморщился.

- Вы люди светские, - продолжала она, улыбаясь, - не понимаете отрады чтения. Книга - это товарищ, это верный друг. Попробуйте прожить в деревне, поживите, как я, тогда поймете, что такое книга. Да без нее просто бы, кажется, можно с ума сойти. Вечера-то, знаете, длинные; деревня наша в степи; соседей нет, а если и бывают изредка, то все такие, что лучше бы их вовсе не было.

- Ваш муж охотник?

- Да, мой муж очень любит охоту. Да, впрочем, в деревне надо же иметь какое-нибудь занятие.

- А позвольте спросить: муж ваш человек молодой?

Она невольно рассмеялась.

- Нет, - сказала она, - да что о нем говорить.

Скажите-ка лучше, вы как сюда попали?

- По делам.

- Надолго?

- Нет, я спешу к брату на свадьбу.

- Вы будете шафером?

- Разумеется. Я даже очень спешу... то есть очень спешил...

- А теперь не спешите?

Офицер нежно на нее взглянул. - Теперь я вас встретил.

- Бабушка, - сказала молодая женщина, - я думаю, метель утихла, можно бы ехать...

Старушка не расслышала. Присутствующие отозвались, что прежде утра и думать было нельзя о продолжении пути, а что следовало подумать о ночном отдохновении. Наступила глухая полночь. Всех клонило уже ко сну; все более или менее поглядывали с завистью на кровать. Но в подобные минуты голос справедливости всегда торжествует. Общим приговором положено предоставить кровать слабейшим членам случайной общины, то есть старушке и девочке, которая, накричавшись вдоволь, спала уж где-то в углу. Как сказано, так и сделано. Старушку уложили. Она поохала, пошептала, покрестилась и заснула. Купцы расположились на диванчике и на лежанке и вскоре звучным дыханьем объявили, что уж перешли в невидимый мир сновидений.

Капитан расположился на сундуке. Капитанша, сестра ее и черноокая красавица легли поперек дощатой кровати. Под головы положили им подушки, к ногам придвинули скамейки. Капитанша легла с одного края, молодая женщина с другого. Между ними расположилась зрелая девушка. Офицеру оставался стул, который как будто нарочно стоял с хорошего края. Он сел. Все это происходило самым естественным образом, как будто вследствие какого-то безмолвного условия. В комнате воцарилось молчание, прерываемое только стуком маятника, дыханьем спящих и воем метели. Странное кочевье освещалось одной сальной свечкой, с которой от времени до времени неустрашимый капитан снимал решительно пальцами. Но вскоре это занятие его утомило: он свернулся кренделем и заснул взапуски с купцами. В комнате замелькал томный красноватый полусвет. Все заснули, кроме офицера, который шепотом разговаривал с своей соседкой, и старой девы, которая подслушивала их разговор с желчным любопытством.

- Я виноват перед вами, - говорил офицер, - я сказал глупость. Вы, кажется, на меня рассердились.

- Нет, я не рассердилась. Только я женщина несветская, я не привыкла к подобным любезностям. Оно забавно, может быть, с одной стороны, но, с другой, и не дурно, потому что мы не умеем играть словами и говорим только то, что чувствуем.