Оказывается, он поспорил с соседом. Тот настаивал: "Малец", а ушастый свое: "Девка!"

"Все, как по нотам... туники проклятые'"-ноги Ляны в белых, из оленьего меха, пимах будто онемели.

Туники гоготали, чмокая дареными сигаретами и ерзая на скамьях в задубелых лоснящихся стеганках, из которых торчали клочья ваты. Растряслись, притомились в полете, а тут как-никак развлечение.

- Что выспорил?! - кричали сзади. '- Косушечку?

Ляна непроизвольным движением скомкала список. И тут же разгладила ладошкой: "Чего это она?! На этот раз сачка не сошьют..." Заставила себя читать, не торопясь, каким-то незнакомым ей самой сипящим, почти мужским голосом, определяя на глаз, куда поставить новичка. Рубить просеки или подпустить к сейсмостанции. Отвечали застуженными пропитыми голосами.

- Петровых? Я, однако...

На нее поднял глаза хитрован с папиросами за ушами.

- ...Профессия? Дак там все указано! - Он кивнул на измятую трудовую книжку, которую Ляна перелистывала. -Тут, видите ли, очень много профессий: и шеф-повар, и бульдозерист, и баянист.

-Дак я специалист широкого профиля! Ляна перевернула следующую страницу, на которой стоял штамп: "Уволен по 47 статье...

- Та-ак. По сорок седьмой... Профессиональная непригодность. - Она знала, по этой статье выгоняли лишь в крайности. Запойных лодырей, прогульщиков, которых уж ничем не прошибешь. - А когда поварешкой работал... по какой статье уволен? - строго спросила Ляна.

- Дак прочитала.

- С последней тоже по сорок седьмой? - Дак а как же!

- Значит, не гож по всему широкому профилю?..

Кто-то, сидевший на корточках, хохотнул, поглядел на Ляну искоса, с любопытством, за ним другой засмеялся, третий, и вскоре вся палатка заходила от хохота. Сгустился, окреп мучавший Ляну запах винного перегара: счастье, что дыры в палатке.

Ляна вдохнула посвежевший наконец воздух, спросила самым низким голосом, каким могла: - Кем работал последний раз?

-Дак брагу варил. На дому.

Снова грохнула палатка. Печурка из железной бочки, вроде на нее сильно подулиэлдекто, занялась белым огнем.

-Значит, и отсюда выскочишь по 47? -- спросила Ляна, перекрывая смех. Дан чего ж егозить? Статьи менять.

Ляна взяла следующую трудовую книжку... "...уволен по 47..." Другую: "...по 47-й". Зачем привезли? С кем работать?

Правда, в углу сбились коренастые ребята, в армейских сапогах. Видно, демобилизованные, по комсомольским путевкам. Но мало их...

Возле ушастого полулежал, словно пристроясь для любительской фотографии, полнолицый, крепкий, с седыми космами, мужчина в роговых очках, похожий на университетского профессора. Когда до него дошла очередь, он протянул, как в молитве, хриплым, со срывами, но некогда, видно, могучим басом:

- Из святыя православный храмы исто-о-оргнут...

Исторгнутый был в разноцветных валенках, подвязанных проволокой. С пухлыми красными руками. Не иначе из босяков, которые собирают по Ухте да Воркуте пустые бутылки, обрезают авоськи с продуктами за окнами, "раскурочивают" ящики на подоконниках - естественные заполярные холодильники. Такие ни дня не работают. Пьянчуги, закоренелая "отрицаловка". Не отправить ли его обратно? Тут же...

Ляна почувствовала - накипают слезы. "У нас что, помойная яма?" Перестав читать, стояла, комкая список, и вдруг откуда-то донеслось тихо:

- Ничто, гражданин начальник. Отец Никодим сучки обрубает. Любо-дорого.

Ляна вгляделась в дальний угол. Там, у сырой набухшей стенки палатки, сидел остриженный наголо костистый парень лет двадцати. Щеки запали, землистые, рыжая щетина на них кустиками. А лицо приподнято с достоинством, лицо человека гордого, терзаемого болью и, вместе с тем, словно бы извиняющееся. Не то за себя извиняется человек, не то за других.

- Вы давно его знаете? - недоверчиво спросила Ляна.

-Ну!

- Будет работать?

-Ну!

- Берете на себя ответственность за него?

- Ну!..

Ляна улыбнулась, оттаяла. Бездна эмоций в их сибирском "Ну!" В Ростове над ней смеялись, когда она, бывало, на все про все, отвечала: "Ну!" Иные обижались: "Не лошадь, не нукай!"

Но она доверяла прямодушным сибирским "Ну..." Поглядела на сидевшего у стены внимательнее. Глаза сталистые, настороженные. А смотрит прямо. Лоснящийся, без пуговиц, ватник, подпоясанный солдатским ремешком, полураспахнут. Над ним - худая землистого цвета грудь. На ней что-то наколото синей тушью, не то крест, не то... - Ляна отвела глаза: можно вдруг такое увидеть!..

- Смотри! - произнесла она, как могла, тверже, пугаясь своей решимости.

У печки сидели трое небритых пожилых мужиков в белых нагольных полушубках, теснясь друг к другу и поглядывая на туников с любопытством детей, попавших в зоопарк. Спросили с легким украинским акцентом: "Скильки заробят?" Оказалось, погорельцы. С Закарпатья. Семьи дома остались, у соседей.

Ну, эти, Ляна уж знала, безотказные. Проспишь, сами разбудят. Хату отстроить - деньги нужны.

К ним жмется плечистый парень в гуцульской куртке. В расползшихся футбольных бутсах. Белолицый, лобастый, волосы льняной копешкой. Губы распустил - само простодушие. В синих глазах какая-то есенинская печаль: "...Сторона ты моя, сторонка, Горевая полоса..." Красив, леший рязанский!

Только, вот, передние зубы выбиты. Да к нижней губе окурок прилеплен шпанисто. Заметил, что его разглядывают; спросил, щуря синий глаз, словно целясь: а нельзя ли его поваром?

- Молод еще поваром, - добродушно ответила Ляна. - Такие, как ты, на профиль позарез, с топором...

- Его на племя оставить, - тихо сказал стриженый с татуировкой. Пускай человечество хорошеет.

Парень поднялся и, покачиваясь в своих драных бутсах и сжав кулаки, шагнул к стриженому: - Я тебя в упор не вижу, понял?!

Ляна немедля стала читать список дальше. "Не хватает только драки". Краем глаза взглянула на стриженого, который сидел на корточках. Тот даже не шелохнулся. Лишь усмехнулся одной щекой.

В дверях палатки, поодаль от остальных, притихли двое девчат в штопаных стеганках и пушистых платках, затянутых на спинах узлом. Улыбаются опасливо, на дверь поглядывают, готовые в любой момент рвануться из палатки.

- Девчата, вы не поварихи? - спросила Ляна, твердо решив девчат в тундру пока что не пускать.

Они не сказали, выдохнули разом: - Можем-можем!..

- Тю! Могете... - Синеглазый посмотрел в их сторону своим жестким прицеливающимся взглядом, но уже с откровенной угрозой.

"Э, да не бандит ли ты?.." - Ляна быстро полистала его трудовую книжку; не выкинуть ли его с первым вертолетом? Вот и штамп черной тушью: "Уволен по 47-й..." "Все, к чертям'.."

- Кем был по профессии? - спросила для порядка.

Оказывается, профессиональным футболистом. Играл в "Динамо". В команде класса "А". Лейтенант. Выгнали из команды и деквалифицировали за драку с судьей на поле...

- Уедете назад с первым вертолетом! - жестко произнесла Ляна. - Не вижу вам применения...

И вдруг туники закричали разом. Как так?! Известного человека! Тогда все уедем...

Ляна хотела переждать шум, да не тут-то было. Громче всех кричал мужичок с мочальной бородой и папиросками за немытыми ушами.

- А ты что разгулялся?! - повысила голос Ляна, обращаясь к нему. Ра-ботник... Палец о палец не ударишь...

Тот замолк и ответил неожиданно спокойно, словно и не кричал только что:

- А на что нам работать? На нас эпоха работает...

- Уедешь вместе с футболистом! - отрезала Ляна и почувствовала: кто-то наступил ей на пиму. Подняла глаза - радист Саня, белесый, тщедушный вологжанин, из кадровых. Проокал шепотом: "Пробросаешься... Кому в лес-го?"

- Какое-такое имеешь право казнить-миловать! - снова вскричал мужичок, папиросы из-за ушей посыпались. Схватил их на лету. - Ты что, опер?! Иль... эта самая... советская власть плюс обдирация?! По делу суди, не по бреху!

Ляна молчала, бледнея, и ... дала себя уговорить: - Смо-отри!..