Далеко было до нее глупым русским боярыням и боярышням, умевшим только, потупив очи, молчать, краснеть да расхаживать павами. Те же, которые, в угоду новым веяниям и чтоб угодить царю, набирались бойкости и развязности, казались так грубы и пошлы в сравнении с грациозной полькой, что, кроме насмешек, ничего не возбуждали.

Бедным женам и невестам, у которых она отбивала мужей и женихов, оставалось только утешать себя тем, что это у нее в крови и что за бесовский дар сводить с ума мужчин ей на том свете пощады не будет.

Она была очаровательна, но никто не мог определить, в чем именно заключалось обаяние, которым она всех пленяла: маленькая, щупленькая, худощавая, гибкая, как змейка, с большими иссера-зеленоватыми глазами, востроносенькая, с крошечными ручками и ножками, она так мало была похожа на других женщин, что казалась существом другой породы. Голос у нее был замечательно вкрадчивый и нежный, русалочий. И ко всему этому что-то такое наивное, детское в мыслях и чувствах, в каждом взгляде и движении.

Однако вместе с успехами росли к Зосе ненависть и зависть. Столько проливалось из-за нее слез, столько тратилось денег, столько выносилось обид и досады, что с каждым днем оказывалось все больше и больше людей, желавших ей гибели.

Ничего этого она не замечала и продолжала бессознательно пользоваться всем, что плыло ей в руки, не спрашивая себя: откуда это и куда ее заведет? Пышно расцвели на благоприятной почве зачатки себялюбия в сухом ее сердце и узком, одностороннем уме. Сдерживаемые раньше обстоятельствами и средой, природные ее свойства выступили наружу во всей своей силе. О муже она давно забыла, а про девочку свою вспоминала только для того, чтобы пожалеть, что она не с нею и что не от кого ей учиться искусству извлекать пользу из авантажей, которыми наделила ее природа. Старая дура Лыткина, женщина без всякой грации, чего доброго, сделает из нее нечто похожее на тех кувалд, с которыми Зося сталкивается в высшем столичном обществе.

Давно взяла бы она ее к себе и поручила бы ее воспитание своей камер-юнгфере — немке, млеющей перед ловкостью и грацией своей госпожи, если бы не надежда, что старуха Лыткина, окончательно павшая духом и телом от печальных известий о медленно умирающем на чужбине сыне, выразит, может быть, намерение оставить все свое состояние Елизаветке в случае смерти единственного своего наследника.

Пользуясь своими связями в военных сферах, Зося навела справки об офицере Лыткине и узнала, что он безнадежен. В католическом монастыре, где он находился, ожидали смерти его со дня на день.

— А что же ты, стрекоза, не спросишь про муженька своего? — с лукавой усмешкой прибавил к этому известию седой боярин, которому было поручено сообщить ей желаемые сведения о Лыткине. — Или любо тебе в соломенном вдовстве пребывать? — продолжал он ее поддразнивать, заметив, в какое смятение привели ее его слова.

— Я знаю, что он пропал без вести, не позаботившись уведомить меня о себе, что же мне про него разузнавать? Я же теперь хорошо вижу, что он меня никогда не любил, — проговорила она с напускною развязностью.

— А вдруг как он объявится? — продолжал свою жестокую шутку боярин, забавляясь ее волнением.

Может быть, он не шутил, а ждал только ее расспросов, чтоб сказать ей, что муж ее не только жив, но что даже известно, где он находится и как думает поступить с женой, так легкомысленно отнесшейся к его исчезновению, — вертелось у нее на уме в то время, как противный старик, ухмыляясь, не спускал с ее расстроенного лица пытливого взгляда.

Да, он ждал расспросов, но ничего подобного не дождался: Зося предпочитала оставаться в неизвестности. Сегодня она должна была в костюме Виктории участвовать в живой картине, устраиваемой у ее соотечественника графа Ягужинского на празднике в честь царя. Хороша будет Виктория со смертельным страхом в душе от грозящей опасности! Нет, нет, надо про это забыть! Не может он к ней вернуться… Для чего ему было и пропадать, если б у него не было намерения покинуть и ее с дочерью, и Россию навсегда?.. Очень может быть, что он влюбился в кого-нибудь и так же, как она, ничего так не боится, как встречи с нею… во всяком случае, всего лучше про это не думать, решила она.

А время шло. Царь воевал, праздновал победы, казнил вчерашних любимцев, приближал к себе новых, незнаемых людей, путешествовал. Перемены эти Зоей не коснулись; Меншиков продолжал быть в силе, а она сумела сделаться во дворце всемогущего временщика своим человеком, почти членом семьи. Никакого определенного положения она тут не занимала, но, всегда веселая, беззаботная и забавная, была здесь всем мила и нужна. И все осыпали ее ласками и подарками. Постоянно можно было встретить ее в покоях княгини, княжен, молодых князей и ближних к ним людей. Пролезла она задворками, через ближних к цесаревнам боярынь, и в царский дворец и полюбилась младшей цесаревне, которая сама была такая красавица, умная и живая, что соперничества хорошенькой польки опасаться не могла. Жила Зося, как птичка небесная, без забот и труда, всегда прелестно разряженная, всегда окруженная толпою поклонников, так часто менявшихся, что они не успевали ей надоесть. По временам, очень редко, пробуждалась в ней материнская нежность, и она ехала в чьей-нибудь чужой карете навестить дочку в дом боярыни Лыткиной. Как мизерен казался ей теперь этот дом! Как бедна его обстановка и как смешон выходивший к ней навстречу с маленькой барышней старый Грицко!

Елизаветку насильно тащили к матери. Она от нее так отвыкла, что забивалась под кровать или пряталась в кусты, когда по двору разносилось известие о приезде госпожи Стишинской. В изорванном перепачканном сарафанчике, со всклоченными волосами и в слезах, она производила на мать своею дикостью и мужицкими ухватками такое неприятное впечатление, что Зося долго тут не засиживалась. Погладив кончиками пальцев, в длинных, расшитых шелками французских перчатках, низко опущенную перед нею упрямую головенку, она с досадой спрашивала у смущенной Авдотьи Петровны, когда же наконец выучат, Лизаветку не чуждаться матери, не закрывать себе лицо рукавом и отвечать на вопросы. И, не дождавшись ответа, она, ко всеобщему удовольствию, поднималась с места и, выразив желание быть в следующий раз лучше принятой, уезжала.

Как свободно дышалось в этот день и в последующие в низеньком домике у Вознесения! Как всем было весело и легко на душе! Можно было долго не ждать посещения очаровательной маменьки.

Тихо и мирно протекала тут жизнь вдали от страшных политических бурь, волновавших близкую к царскому двору сферу. О переменах, происходивших в Петербурге, да и здесь, совсем от них близко, в Кремле, у Лыткиной узнавали от старых друзей, навещавших Авдотью Петровну, да от приходского священника. Сама она, с того дня, как узнала наконец, с год спустя, о кончине сына, совсем порвала со светом и даже не ездила больше к царице Прасковье Федоровне, которая изредка посылала узнавать про ее здоровье и приказывала ей передать через ближнюю боярыню, что и сама она стала с каждым днем, все больше и больше хиреть.

А Лизаветка с летами входила в разум и начинала принимать близко к сердцу досаду, горе и отчаяние окружающих, цепеневших от ужаса при слухах, долетавших в мирный, скромный домик у Вознесения и комментируемых на все лады приятелями и приятельницами старушки Лыткиной. Кручинилась девушка вместе с благодетельницей и с ближними к ней людьми о верных родным устоям, терпящих гонение, болела сердцем за надежду русских людей, царевича Алексея, терзаемого отцом за нежелание онемечиваться и за любовь к несчастной, изнывающей в неволе матери его, за именитых бояр, детей прославивших Россию отцов и дедов, умиравших в муках за веру православную, по родительским заветам. Возмущалась она кощунственными забавами царя и вспомнить не могла без содрогания, что родная ее мать принимает участие в этих грешных забавах.

Много было в то время таких уединенных уголков в Москве, да и по всей России, где в низких домиках, за высокими заборами и густыми садами, печалились о разрушении всего, чем держалась Россия.