От столба на четыре стороны крестом расходились широкие — на телеге проехать — очищенные от леса, длинные и прямые полосы. Это были просеки, и по одной из них, куда указывало когда-то число «286», нам нужно было продолжать свой путь.

Мы стояли, раздумывая, какое направление выбрать, а Ленька, опустив голову, один все сидел на том же месте, где мы его оставили.

— Дедушкина сторожка, наверно, туда, — указал Павка, куда смотрел в это время.

— Не туда! — вдруг четко и задорно прозвенел в ответ молодой, совершенно незнакомый нам голос.

— Кто это?! — вздрогнув, машинально и неестественно громко выкрикнул Павка.

За окном — осенняя слякоть. Порывами налетает холодный ветер, рассыпая мелкую изморось. Сырые жухлые травы безвольно поникли под забором. Куст смородины зябко трепещет редкими уцелевшими листьями. А в разноцветных школьных тетрадях, разложенных передо мной на столе, снова солнечное лето, далекое детство. Смолистой сосной, запахами цветущих трав и земляники, свежестью июньской утренней росы веет со страниц, исписанных неровно химическим и простым карандашами, густо расплывшимися от влаги чернилами всех цветов.

В полустертых кривых каракулях, начерканных на скорую руку, я снова вижу нетерпеливого Леньку Зинцова. По старательным тяжелым строчкам, выведенным с тугим нажимом, узнаю кузнечных дел мастера — Павку Дудочкина. Рядом с ними мое писание расплывается птичьими лапками на обтаявшем снегу. И по всем страницам: где с вычеркиваниями и добавлениями на наших записях, где длинным последовательным изложением, с кавычками, восклицаниями, вопросами, с выделением прямой речи, соблюдением всех известных правил — убористый, заметно отличающийся от нашего почерк Кости Беленького.

Кроме общих есть на каждого из четверых личная дневниковая тетрадь.

В Павкиной подробно перечислены все привалы, обеды и ужины, рыболовные, грибные и ягодные места.

Ленькины трех- и пятистрочные записи, с широким авторским росчерком под каждой, посвящены необычным приключениям и удивительным событиям, в которых он, как правило, занимает первое место.

Мне больше нравится рисовать. Поэтому в моей тетради на каждом листе — тропинки, елки, дома, ручейки, озера. Под ними лишь коротенькие подписи: «Тропинка, которую мы потеряли», «Дедушкина сторожка», «Озеро Кщара», «Холм богатырей», «Лесной вяз, или околдованный Никита Сирота», «Белояр».

И в личном дневнике самые подробные записи снова у Кости Беленького. Он не только для себя, но и для Надежды Григорьевны старался, чтобы не стыдно было ей наши записки показать, когда домой вернемся. У Кости записано и происшествие возле полусгнившего квартального столба, переполошившее вначале нашу компанию.

А дальше дело было так.

— Не туда! — громче и яснее прежнего повторил голос из чащи бора.

Мы стояли как пригвожденные, не решаясь не только двинуться вперед, но даже шелохнуться, пока Костя не спросил:

— Ты кто?

— Королева! — дерзко ответил голос.

— Какая?

— Вот такая!

Из-за сосны показалась девчонка в сером платьице смуглая, простоволосая.

— Что, не верите?! — грозно спросила она, тряхнув головой, и смело глянула на нас черными как уголь глазами.

— Чудно! — сказал Костя, переводя вопросительный взгляд с незнакомой девчонки то на меня, то на Павку.

— Чудно топором воду рубить, — сердито сказала девчонка и засмеялась.

Костя тоже хотел засмеяться, но она глянула на него, и он сразу стал серьезным.

— К дедушке? — спросила она строго. Не дожидаясь ответа, властно повела рукой направо: — Сюда!

Мы послушно повернулись, куда было указано. «Королева» заняла место впереди, на почтительном расстоянии от нас, и сделала знак не приближаться. Мы поняли.

Пошарив рукой в маленьком кармашке на бедре, она неожиданно выпрямилась и метнула что-то в нашу сторону.

— Пятак на синяк! — звонко выкрикнула она и рукой указала на Павку.

У наших ног лежала медная монета. Павка поспешил выполнить приказание и старательно прижал ее к синяку под глазом.

Девчонка действительно была не такой, как все. Не спросив, она знала, куда нам нужно идти. Издали угадала Павкин синяк. Тут же явилась монета, словно она всегда была наготове. Мы, ничего не спрашивая, покорно подчинились «королеве», словно она заворожила нас.

Конечно, это была необычная девчонка. Зря смеются над лесными чудесами. Рассказать кому — не поверят, что с нами самими случилось такое «чудо».

Ни на шаг не отставая и не приближаясь к «королеве», мы шли за ней. Перепрыгивали через поваленные деревья, продирались сквозь густой можжевельник и, наконец, снова вышли на просеку.

«Королева» повела нас по вырубленной полосе. Десять… двадцать… тридцать минут. И хоть бы слово! Потом оглянулась, махнула нам рукой прямо вдоль просеки и, встряхивая на бегу растрепавшимися волосами, со смехом припустилась в чащу бора.

Мы остановились удивленные и озадаченные. Неужели мы видели лесную королеву? Но кто же иной мог бесстрашно пуститься в лесную чашу?

Окончательно отказавшись от бесполезной попытки разобраться, где мы находимся, куда держать путь, решили пойти, как указала нам «королева». Подумали так: «Если она и королева, то добрая».

Старший, заняв свое место впереди, ускоряет шаг. На ходу то и дело натыкаемся на невидимые в густой траве гнилые пни и коряги.

Костя как обулся, отправляясь на поиски дороги, так и теперь продолжает идти в ботинках. Мы с Павкой тоже решаемся, наконец, надеть сберегаемую до поры до времени в вещевых мешках обувь.

«Где-то теперь Ленька?» — с сожалением думаю я об оставшемся друге и усердно натягиваю на ступню ссохшийся ботинок, похожий на женский полусапожок. Эту обувку отец специально купил у старьевщика для моего лесного похода.

Павка выряжается в лакированные отцовские сапоги, бывшие когда-то «кобеднишними», а теперь перешедшие к сыну, чтобы он их дорвал.

«А ведь Ленька идет!» — замечаю я, оглянувшись назад.

Павка тоже видит его. Обрадованно взглядывает на меня и, улыбаясь, опускает глаза на потрескавшиеся лакированные сапоги.

Ленька идет стороной, шагах в десяти от просеки, и совсем не смотрит в нашу сторону. В руках у него большая суковатая палка. От времени до времени он ковыряет трухлявые пни, разворачивает муравейники.

Мы бегом нагоняем Костю. Шагается веселее.

Впереди блеснуло под солнцем озеро. «Не здесь ли сторожка деда Савела? — думаю я. — Может быть, правильно указала нам путь «королева»?»

При выходе на опушку старший остановился. Он тоже заметил Леньку.

—. Подходи, нечего по кустам прятаться! позвал Зинцова Костя.

Тот подошел неторопливо, виновато опустив голову.

— Ладно, — примирительно сказал старший. — Только чтобы это было в последний раз.

Ленька просиял и немедленно занял свое место впереди меня.

Вот и озеро. Мягкая трава стелется под ногами. По опушке весело летают птицы. Солнце, которое в лесу еле пробивалось сквозь густую зелень деревьев, здесь ослепительно сияет.

В ясной воде, которой нам так хочется напиться, отражаются маленький домик на берегу, старик, присевший на корточки возле самой воды. Нешибко постукивая деревянным молоточком, он конопатит перевернутый вверх днищем ботник, густо промазывая паклю тягучей смолой.

По лысине, на которой сияет солнце, по широкой белой бороде я сразу узнаю деда Савела.

«Ну и королева! Спасибо, королева, что привела нас к деду!» — благодарю я незнакомую девчонку сам про себя.

Заметив нас, дедушка кладет на ботник свои инструменты и, прищурившись, смотрит в нашу сторону. На румяном лице деда знакомая, с хитринкой, улыбка.

Мы к вам, дедушка! — набравшись смелости, говорю я негромко, обращаясь на «вы», как учила Надежда Григорьевна.

К нам? — удивленно оглядывается дедушка по сторонам. — А я один.

Он видит мое смущение и обнимает за спину.

— Эх ты, Квам!

С тех пор я и стал для дедушки Квамом. А потом и на деревне так стали звать. И я не обижался — это память о дедушке.