Даже деревенскую поговорку, подслушанную и записанную во время похода Костей Беленьким, Ленька применительно к случаю научился подлаживать под свои привычки: «Сегодня паши, а вчера не вспашешь. Сегодня пляши, а вчера не спляшешь».

Начатую повесть Ленька «не допахал». Она кончается на третьей части словами:

«— Королева, ты знаешь соколиное слово?! — крикнул я настал натягивать лук».

Обещанное продолжение не следует.

Упрятал Ленька тетрадь в карман — и забыл. С глаз долой — из сердца вон.

И до сих пор темные перекрестные полосы на рыжей обложке, расползающиеся дыры на сгибах напоминают красноречиво о бывшем карманном употреблении тетради.

За долгие годы, что пролежала в плетеном солдатском сундуке, тетрадь выпрямилась, выровнялась. Обмякшие листы плотно прилепились один к другому и нехотя, готовые расползтись на половинки, раскрывают свои страницы.

И вспоминается, что вот так же осторожно, как приходится сегодня расклеивать эти страницы, в свое время втроем уговаривали мы Леньку Зинцова не сердиться понапрасну, не рвать на клочки, как он намеревался, своего сочинения.

Надежды Григорьевны тетради, — напоминал Костя Беленький.

— Ну и что из этого?! — с пренебрежением отвечал Зинцов, и руки, искривляя тетрадь на сгибе, уже намечали место первого разрыва.

— Тогда делай, как знаешь.

— Чепуха написана! — резко говорил Ленька. Но уже слышались в его голосе какие-то неуверенные нотки.

Очень обиделся Ленька, что его творение прочитали мы без разрешения.

— Чепуха! — решительно повторил он.

— Интересно, — сказал я. Ленька улыбнулся.

— Замечательно написано! — подхватил Павка Дудочкин.

Ленька нахмурился.

— Только конца нет, — сказал, будто вслух подумал, Костя Беленький. — Дописать бы…

Ленька пыхнул ноздрями.

— Еще чего не хочешь ли?

И, небрежно сунув тетрадь в карман, наглухо заколол его булавкой: попробуйте, мол, теперь почитайте!

Ленькина повесть казалась нам особенно выдающейся.

Самое главное для нас было не в том, что написано, а в том, кем написано. Ведь это не просто кто-нибудь — наш друг Ленька Зинцов такую занимательную историю сочинил.

С Ленькой мы и новую приманку для рыбы придумываем, с ним же на одном чурбане картошку чистим и все вместе одну белку никак приручить не можем. Ему же, автору повести в пяти частях, если начнет в постели локтями толкаться, можно и сдачу дать.

С ним вместе пришлось нам вскоре и горе горевать.

«Без деда — без обеда». Эти слова вынесены на новую страницу Ленькиной тетради.

Они живо напомнили, что последовало за строительством сторожевого гнезда и как печально закончился радостно начавшийся день.

Бывают подобные перемены в настроении не только в бору, но и дома.

Вспомним хотя бы такое. Мать ушла на работу. Обещала вернуться к обеду. И всего-то наказала тебе к ее приходу суп разогреть да не забыть курам овса посыпать.

А ты раззаботился и дополнительно к этому стекла в окнах протер, горшочки с цветами на подоконнике розовой бумагой обернул, темную цепочку и гирьку под часами-ходиками до блеска начистил. Во всем полный порядок навел.

И ждешь не дождешься, когда мама вернется, своими глазами на все это посмотрит. А она не возвращается.

Так примерно и у нас получилось. А готовили мы в этот день к приходу дедушки не просто картофельный суп, но и свежей рыбы в него положили и пшена немножко добавили. Только приходи, дедушка, удивляйся, какое блюдо мы состряпали!

Но к полднику дед Савел не вернулся.

Тогда и записал Ленька свое знаменитое: «Без деда — без обеда».

Если чистосердечно признаться, у нас в то время даже и аппетит пропал.

Не вернулся дедушка и к вечеру. Трое часовых, сменяясь, поднимались и опускались из сторожевого гнезда, и каждый мечтал о том, как он поднимет на весь лес сорочий гвалт, увидев издали шагающего по просеке деда. Но на просеке было пустынно.

Белка, которую мы настойчиво старались приручить, прыгала с ветки на ветку возле сторожевого гнезда, цокала забавно и сердито, тараща из сосновых колючек блестящие черные глаза и настороженно подрагивая острой мордочкой. Но стоило лишь чуть шевельнуться часовому в гнезде, как она стремглав припускалась вверх по стволу и исчезала в вершинах деревьев.

Последним, уже в сумерках, на сосну поднялся Костя Беленький. Мы втроем сидели у шалаша и ждали, не позовет ли, не обрадует ли?..

Костя молчал.

Прошел целый длинный день. Пичужки, с утра до вечера без умолку щебетавшие в ветвях деревьев, умолкли и убрались в свои гнезда. Лес притих и насторожился. К потемневшему небу приклеился белый, точно вырезанный из бумаги, тонкий серпик месяца. Мы знаем, что завтра он будет еще тоньше. Узнавать это научила нас Надежда Григорьевна.

Мысленно мы проводим через рога месяца прямую линию. Если получится буква «р», значит месяц растет, и завтра его серпик будет шире, чем сегодня. А если получится «р» наоборот, кружком в обратную сторону, значит месяц идет на ущерб, завтра будет уже, чем сегодня, а потом и совсем исчезнет, пока не начнет нарождаться снова.

Позднее мы переделали объяснение учительницы немножко по-своему, чтобы легче было запомнить. «Р» — понятно, растет, в нем не ошибешься. Но «р» с кружочком в обратную сторону не бывает. Поэтому мы придумали проводить полосу только возле нижнего рога месяца, и не сверху вниз, а немножко наискосок. Получается «у», какие любит писать на плакатах и лозунгах в избе-читальне сама Надежда Григорьевна, а мы ей помогаем. От этой выдумки месяц стал нашим хорошим подсказчиком: «р» — рождается, растет, «у» — умирает, убывает.

Над озером задымился туман. Неясные тени медленно поползли по опушке. Над водой зашуршал камыш. Кто-то уркает глухо под дальним берегом. Шишки с деревьев шлепаются о землю так гулко, что невольно вздрагиваешь.

Когда дедушка с нами, эти звуки ночного леса приятны, как музыка. Под них и сучья для костра собирать веселее и спать в шалаше приятнее.

Без дедушки звуки словно переменились. Что-то предостерегающее слышится в урчании на озере, тревожное — в шорохах камыша и бора. Комары, надоедавшие и днем, теперь, будто почуяв наше одиночество, налетели гуще, пищат и жалят злее.

Даже «лесной королевы», которую еще совсем недавно снова хотелось увидеть, в ночной темноте я почему-то бояться начал. Оглядываюсь беспокойно: не следит ли она за нами?

Негромко переговариваясь между собой, мы то и дело оборачиваем глаза на месяц. Светлое пятно все-таки успокоение.

А за дедушку тревожно. Где он? Что с ним случилось?

Дополнительно к этому у Павки другая тревога. Оказывается, буква «у», что мысленно подрисовываем мы к месяцу, напоминает ему про ужин. В тон урчанию на озере у нашего друга начинает разговаривать желудок. Ленька бросает на приятеля негодующий взгляд, но Павка только виновато морщится и пожимает плечами.

— Что я с ним сделаю? Просит, — поджимает он обеими руками неугомонный живот.

Ленька доволен таким смирением друга. Он бодрится, прокашливается неторопливо и берет на себя роль покровителя и командующего.

— Ну, ужинать так ужинать! — как снисхождение на просьбу друга, решительно объявляет Ленька.

— Квам, разжигай костер! — дает он мне задание, а сам берет ведерко и бодрым шагом направляется в сторону потемневшего озера, где шуршат, не переставая, таинственно шепчутся над водой камыши.

Пример товарища — приказ: взялся один, и другой найди себе дело.

Павка немедленно отправляется на поиски сучьев, а я сгребаю руками сухие палочки и завитки бересты и развожу костер.

Оставив бесполезные в темноте наблюдения за просекой, к огоньку подходит Костя. Он клонится над костром и потирает руки.

— Свежо сегодня на сосновой вышке.

Костя жмурится от тепла и яркого света, бледное лицо чуть-чуть румянится.

— Люблю у огонька погреться, — говорит Костя.