Там, на Марьиных холмах, впервые и познакомила нас учительница с далекой историей родного края. Так познакомила, что по-новому вдруг увидели мы всю эту землю, на которой живем.

Наш Владимир на Клязьме стоит. (А то есть еще Владимир-Волынский, на Украине. Тоже большой город, с ним не спутайте.) Оказывается, наш Владимир не просто областной центр, но и древнейший исторический город. Он был первым стольным городом на Руси после Киева.

Владимирский стольный князь Юрий Долгорукий и столицу нашей Родины Москву строить повелел. Искусные суздлальские зодчие, муромские, ростовские, новгородские каменотесы, землекопы и плотники, потайных ходов и бойцовых башен мастера возводили крепостные стены, дома и храмы, прокладывали подземные секретные ходы на случай защиты от врага.

И встал город Москва над Москвой-рекой, неподалеку от истоков Клязьмы, что несет свои воды Владимиру и дальше за Владимир — Оке и Волге.

Тихая, привольная и спокойная Клязьма-река. Мирно катит она свои воды среди равнинных лугов и полей, то тускнея в окружении подступающих к берегам рощ, то, круто изменив свой путь, снова выбивается на широкий простор. Глянуть в безоблачный летний день — вся она будто соткана из солнечного света и сумеречных теней.

Но и на тихой Клязьме бушевали великие бури. Во время нашествия Батыя сожгли татары Владимир, разорили молодую Москву, превратили в пепел многие города и селения. Тогда на смену разрушенным крепостям неприступной крепостью встали русские леса. Здесь, под охраной дремучего и бескрайного бора, собирались мужицкие рати с топорами, вилами, рогатинами, нападали на вражьи отряды, уничтожали и гнали незваных гостей с родной земли.

Обновленной и окрепшей поднялась из пепла Москва, переняла верховенство от Владимира, объединила на общее великое дело разрозненные княжества и рати, стала центром всенародной борьбы за освобождение России. И поныне славной памятной датой живет в народе день 8 сентября 1380 года — день великой битвы и победы русского оружия на поле Куликовом, где стоял в ряду русского воинства и владимирский полк.

…И любо нам слушать рассказ учительницы о героическом прошлом нашего владимирского края.

Может быть, тогда впервые и поманил нас издали, заворожил своими тайнами, древними сказаниями и легендами Ярополческий старый бор.

Вслед за первым окончен второй класс, а за ним и третий. Ушла в прошлое шершавая, рыжая и серая оберточная бумага. И теперь мы уже пишем на линованых тетрадях с портретом Ленина или с пионером-барабанщиком на лицевой стороне обложки, с указателем, по какому адресу можно выписать нужную книгу, с таблицами перевода старинных Русских мер в метрические на задней стороне.

В достатке стало для всех школьников настоящих фиолетовых чернил, которые готовит Надежда Григорьевна из чернильного порошка и разливает каждое утро по чернильницам, вделанным в парты. Оживилась, повеселела и деревня, и уже смелее можно вести разговоры о давней мечте — о походе в Ярополческий бор.

Летние каникулы — время самое подходящее. Вот и уговорились мы вчетвером пуститься в лесное путешествие. Учительница тоже пообещала помочь нам в сборах.

Есть надежда, так нечего понапрасну время терять. С самого начала летних каникул завожу я дома каждый день одно и то же: «Ма-а-мка, пусти!»

Отец нехотя скажет, что с маленькой сестренкой некому нянчиться, а то припугнет, что заблудимся и одичаем в лесу или забредем в болото и с голоду погибнем. А сам все на мать посматривает. И вижу я, что он лишь шутит, а сам не прочь бы меня в дорогу снарядить. Это матери не хочется меня отпускать. Ей я и надоедаю: «Ма-а-мка, пусти!»

А тут под вечер учительница зашла, напомнила про знакомого лесника — деда Савела. У него, мол, ребятишкам спокойно будет, ничего не случится. Ну, само собой, и нас при родителях приструнила, чтобы во всем деда слушались. Получилось так, что наш поход — дело решенное.

Накануне отец в город на базар ездил — крючков для удочки купил, десяток покрупнее взял — на жерлицы, чтобы на живцов щук ловить.

— Держи! — сказал. — Да слушай, что мать говорить будет.

Родные все о рыбе, о грибах да ягодах наставления нам дают, а Надежде Григорьевне больше всего хочется, чтобы мы сказки, пословицы, поговорки разные во время похода собирали да записывали. А Ярополческий бор, по ее словам — это огромная живая книга чудесных героических былей, народных преданий, неразведанный тайник былинной Владимиро-Суздальской земли.

Надежда Григорьевна и сама с нами пойти собиралась, да плотники задержали: пришли школу ремонтировать, новую прирубку делать. Вот и шагаем мы вчетвером, сами себе хозяева.

Косте Беленькому учительница за старшего быть поручила. На него надеется. Задумчивый Костя, мечтательный— понапрасну не разгорячится. Да и постарше нас, посерьезнее. Как ни говори, мы с Ленькой Зинцовым да Павкой Дудочкиным осенью только в четвертый класс пойдем, а Костя уже пятый кончил. Первый год был в нашей четырехлетке пятый класс. Надежда Григорьевна это придумала, по вечерам с желающими заниматься.

Учительница называет Костю не Беленьким, а Черновым. Так и сказала:

— Чернов, за старшего будешь. Всем его слушаться.

Чернов — это настоящая Костина фамилия, а Беленький просто кличка. Только он все равно не похож на Чернова. Волосы у него на голове жиденькие, почти белые. Брови такие же. И сам он хотя выше всех своих товарищей, но бледненький, худенький — настоящий белячок. И на деревне все зовут его Беленьким.

Когда стали в лес собираться, Костина мать, тетка Катерина, достала ему из укладки белую ситцевую рубашку в полоску, и в ней Костя еще больше просветлел. Домашние заплатанные штаны тоже на другие заменил, потому что, как сказала тетка Катерина, не куда-нибудь, а «на люди идете».

У Леньки Зинцова сборы были короткие. Он как вернулся из ночного, где сам вызвался вместе с пастухом коней стеречь, так в той же старой суконной гимнастерке, в тех же тяжелых суконных брюках, вызелененных о траву, и в лес отправился. Только братнину бескозырку со стены прихватил. Нравятся Леньке выцветшие черные ленты с якорями.

Павка Дудочкин, сын кузнеца, синюю сатиновую рубаху надел, заправил ее в брюки, ремнем их накрепко подтянул. Не хотел, но в угоду матери взял свою старенькую, изожженную искрами кепчонку, нахлюпил ее на рыжие упрямые вихры.

А меня отец повернул за плечи направо, налево. Прихлопнул легонько ладонью по макушке:

— Хорош! Так сойдет.

Не нова, да по сердцу ему моя розовая рубашка, в два обхвата перетянутая крученым поясом. А кисточки пояса, чтоб не болтались, в карман штанов запрятаны. Так и в пути держатся.

— Подтянись! — слышу я негромкий голос Кости. Из-за Леньки Зинцова, который идет впереди меня, не видно ни Павки, ни Кости.

Обидно признаваться, что ты ростом не дотянул до своих товарищей. Но что поделаешь, если действительно не пришлось быть самым маленьким в этом большом походе. И вся беда моя потому, что товарищи девяти лет поступили в школу, а я, чтобы не отстать от них, семи лет захотел пойти. Так и в походе — шагаю след в след за своими товарищами крайним позади.

«Старший» возглавляет нашу колонну, ведет неторопливо и ровно, приберегая силы на дальний путь.

Рожь цветет. Зеленые колосья дымятся летучей пылью. Только раз в году и увидишь их такими мягкими да размохнатившимися.

Две недели цвести, две недели наливаться, две недели созревать — невольно приходит на память простой и точный деревенский подсчет.

«Значит, мы вернемся из лесного похода еще задолго до жнитва», — прикидываю я.

С того года, как отец возвратился с гражданской войны и начал жить своим хозяйством, есть в зеленодольском поле и наша полоса — две души с четвертью. Четверть души — три лаптя с половиной в ширину загона — это я. Это на мою долю прирезано земли на две обработки с плугом. К такой же «четверти души» приравнены, конечно, и Ленька с Павкой.

Странно измеряются «души» в деревне. Зато любовью к жизни, этим нивам и озерам, лугам и полям наши души самые богатые. И, проходя полем, с волнением вспоминаю я, как отец впервые этой весной поставил меня за плуг, как лемех мягко переворачивал пласты земли, словно листал страницы книги. И отец шагал со мною рядом.