— Домой хочется, — сказал он. Старшая дочь его очень беспокоила: с тех пор, как она сбежала с очередным хахалем, от нее не было ни слуху ни духу.

— А мне бабу хочется, — отозвался Дантес, — и что толку?

До окончания операции расслабляться было нельзя, это строго каралось.

— Можешь взять какую-нибудь, — сказал Геккерн, — я не донесу.

Дантес предложил взять одну на двоих, как обычно. Геккерн сказал, что не будет. Дантес решил, что напарник хочет его подставить.

— Или вместе, или никак, — сказал Дантес. Геккерн вздохнул.

— Хорошо, — сказал он, — звони администратору…

Но они не успели никому позвонить, потому что им самим позвонили. Им позвонил осведомитель из района, к которому относилось село Покровское, и сообщил, что на страусовой ферме Антона Антоновича Верейского появился какой-то пришлый мужик и дрессирует страусов. Судя по приметам мужика, которые передал агент, мужик был — Профессор. Агенты обрадовались и стали собираться в путь-дорогу.

— Крутая деревня, однако, — сказал Дантес, когда они, оставив машину на подъездах к Покровскому, шли пешком по главной улице, — прямо Швейцария…

Агенты, собираясь в деревню, оделись по-деревенски, то есть в телогрейки и грязные сапоги, и теперь чувствовали себя не совсем ловко среди каменных домов с неоновыми вывесками. Они спросили у встречного пейзанина, где находится страусиная ферма, и пошли туда.

— Ты когда-нибудь ел страуса? — спросил Дантес

— Нет. Яйца страусиные — ел.

— А я и яиц не ел.

— Зато я ел змею. Ничего, вкусно.

— Может — ложная тревога? Разве человек, который специализируется по хомякам, может что-нибудь понимать в страусах?

И тут они через ограду увидели Профессора. Профессор был одет в резиновые сапожки и синий халат. Он стоял рядом со взрослым страусом и, задрав голову, что-то говорил ему. (Это была самка; она была очень добродушная, что для Struthio camelis нехарактерно, и Лева к ней уже привязался, хотя в общем и целом душевный мир Struthio camelis был ему по-прежнему чужд и малоинтересен.)

— Брать будем?

— Нет. Надо обоих сразу.

И агенты продолжали наблюдение. А к Леве подошел зоотехник и, потрепав страуса по спине, сказал:

— Там какие-то двое все на вас пялятся.

— Как они выглядят? — Лева близоруко щурился в сторону ограды, но видел лишь какие-то размытые пятна: страусиха утром съела его очки.

— Как чучелы.

Вероятность того, что эти двое пришли за Левой, была, на его взгляд, довольно мала; но все же она существовала. Лева не мог допустить ошибки. Он быстро написал записочку (писал почти на ощупь, ужасными, кривыми буквами — без очков-то) и попросил зоотехника отослать ее с каким-нибудь мальчишкой в дом Верейского. (Он не мог послать Саше SMS по той причине, что страусиха только что проглотила его мобильный телефон, и с перепугу не сообразил попросить телефон у зоотехника или у того же мальчишки.) Он принял это решение мгновенно и осуществил хладнокровно и быстро, но на это ушли все его силы, как воздух из проколотого шарика. От ужаса ноги его почти не держали. Он сел по-турецки прямо на унавоженную землю. Дрожа, он всматривался в даль, но не мог разобрать, маячат ли два пятна за прутьями ограды, или ушли. «Нет, кажется, еще стоят там. Надо подождать… Чего ждать? Окажу сопротивление, пусть лучше сразу застрелят, чем… Но вдруг это совсем не то… Пусть они уйдут, пожалуйста… О, за что, за что Ты оставил меня?! Пожалуйста…»

Страусиха, склонив голову, глядела на него с недоумением. К ней приблизился крупный самец, но она не обращала на самца внимания. Лева нравился ей гораздо больше. Он был к ней добр, что для самцов не очень характерно. И в карманах у него было полным-полно всяких красивых и вкусных вещей.

Записка была на первый взгляд непонятная, но Саша все понял. «Та поляна» означала местечко в лесу, куда они вместе с супругами Верейскими в воскресенье выезжали на пикник. По-видимому, Лева прислал рукописную записку, а не SMS, чтобы Саша мог удостовериться в подлинности почерка, в этом был весь Лева, с его хладнокровием и предусмотрительностью. У Саши, который был далеко не так хладнокровен, задергалась щека и зубы застучали друг о друга. Маша была дома; он не мог убежать, не объяснившись с нею. Конечно, он когда-нибудь потом, с чистыми документами, вернулся бы в Покровское, но… «Она обидится, что я так удрал… Она не простит… Если Белкин не просто подсел на измену и они действительно нашли нас здесь — они наговорят ей всякого… Скажут, что мы преступники… Или… Они убьют ее!»

Он торопливо собрал вещи — все валилось у него из рук — и сбежал по лестнице вниз. Маша была в кухне и жарила грибы. Золотые волосы ее были высоко подобраны, шея тоненькая. Саше казалось, что сердце его сейчас разорвется в куски.

— Машка… Выслушай меня, прошу, и не перебивай… Я не псих… За нами гонятся, потому что… Маша, я во всем виноват, мы не должны были… Собирайся быстро, и мы убежим… Не перебивай, заткнись!… Они убьют тебя, они всех мочат…

— Ты что — должен кому-то деньги? Сказал бы сразу… Антоша поможет…

— Это ФСБ… Быстро, Машка! Если не пойдешь по-хорошему, я тебя оглушу и силой унесу, клянусь…

— Ты, должно быть, с ума сошел, — сказала она очень холодно.

Саша отчаянно выматерился, назвал ее дурою… Она поджала губы — как тогда, с Василичем. Саша понял, что не сможет ни увести, ни унести ее насильно: она будет сопротивляться, потому что не понимает ничего. Но и уйти он не мог. Он сел на лавку.

— Маша, я тебе все сейчас объясню…

Рассказ занял двенадцать минут с половиной, Саша все время смотрел на часы. Он не мог понять, верит ли она, понимает ли, насколько все серьезно. Она хмурилась, кусала губы, морщила лоб. Во взгляде ее вроде не было неприязни, но и жалости тоже не было. И, что самое плохое, она не испугалась.

— У Антона Антоновича — связи, — сказала она наконец, — он поможет. Не бойся. Он знает, что мой дедушка был из репрессированных. Он не любит особистов. Он тебя не сдаст.

— Связи! Господи, Маша! Какой-то жалкий директор колхоза! Они сотрудника Ленинской библиотеки убили… Ты должна уйти со мной.

— Даже если бы все было так, как ты говоришь, я бы никуда шагу не сделала без него.

— Неправда. Ты его не любишь, ты не можешь…

— Ты глуп. Ты плохой человек, никчемный. Зря я вас привела в наш дом.

— Да, Маша. Зря.

Он встал, комкая в руках кепку. Потоптался. Все его тело было как деревянное. Он протянул к ней руку, она отстранилась. Он опустил голову и вышел.

До поляны он добрался беспрепятственно. Он лег ничком в рыжую траву. Сердца больше не было, вместо него была кровавая яма. Он долго лежал, потом сел, закурил. Лева все не шел. Саша позвонил ему, но Левин телефон не отвечал (и отвечать не мог, ибо находился в желудке страуса). «Если он подшутил надо мной и я все погубил из-за этого — я его убью. Но если они его взяли — то… А что? Куда мне? Я не могу сейчас один… Я умру… Умру, и хорошо… Давно пора… Устал».

Геккерн и Дантес не хотели никого расспрашивать о беглецах. И к Профессору они не приближались. Они просто терпеливо ждали, когда Профессору надоест болтать со страусами и он пойдет туда, где находится его — и Спортсмена, надо думать, — временный дом. Там и возьмут обоих. А ежели выяснится, что Профессор в Покровском один, а Спортсмена нет, — тем более нельзя хватать Профессора, а нужно с его помощью выследить второго.

Они отошли подальше от ограды, чтоб не привлекать к себе лишнего внимания. Они сели на бревно, достали бутылку дешевой водки, пластмассовые стаканы и стали изображать двух сельских выпивох. Пьяный — явление всюду естественное, почти природное, как корова или дерево, и не вызывает подозрений. Они только разлили по стаканам «водку» (разумеется, в бутылке была вода), как увидели пылящего по дороге мальчишку в красных кедах. Мальчишка пылил по направлению к ферме. Не дойдя до ограды, он заорал оглушительно: