— Кто?

— Шлимантрою.

Кандидат вздохнул, поглядел на Сашу, снова вздохнул. Они все скоро начинали вздыхать, едва поговоривши с Сашею: очевидно, что-то в Сашиных словах или облике наводило на них печаль.

— Погодите, не ездите в Питер, — сказал кандидат. — Я вспомнил: есть у меня здесь приятель — ну, не приятель, сокурсник бывший… Да, именно к нему вам и нужно. Я ему сейчас позвоню. Только он, разумеется, попросит у вас сам автограф, а не ксерокопию.

Кандидат стал набирать телефонный номер, потом заговорил с кем-то. Саша не слушал; он просто ждал и думал: «Хожу от одного к другому, как лошадь… А толку нет. Надо позвонить старушенции, узнать поточнее, когда закончится в библиотеке ремонт…» Он был утомлен, но у него и в мыслях не было оставить попытки продать рукопись: чем дальше, тем сильней ему казалось, что это вещь стоящая. Он глубоко задумался и не услышал в голосе кандидата, трепавшегося по телефону, ничего странного. У него вообще не было привычки подслушивать чужие разговоры. Он даже к окну отвернулся, чтобы не смущать кандидата. Так что он лишь тогда увидел лицо кандидата, когда тот положил трубку и сам позвал:

— Молодой человек… (Саша никому теперь — принципиально — не давал своих визиток, но называться чужим именем все же не хотел, да и кандидат ведь знал, чей Саша сосед, так что мог при желании его вычислить.) Такая неприятность…

— Что? — спросил Саша. — Уехал он?

— Умер.

— Мне очень жаль, — сказал Саша. Он этому от Кати научился — говорить «мне очень жаль», когда кто-то где-то помер. Это был, как объяснила Катя, хороший тон. — А что с ним стряслось? — Это Саша уже от себя придумал, Катя такому не учила, напротив, говорила, что любопытствовать неприлично, но Саша не во всем слушался Кати, она не была для него таким безоговорочным авторитетом, как Олег, да и Олега он иногда не слушался.

— Попал под машину, — ответил кандидат. — Вчера уж похоронили.

Саше было и вправду очень жаль — поди ищи теперь какого-нибудь другого эксперта! Он вполуха слушал, что бормочет кандидат: сокурсник-де его был человек малоприятный, но — серьезный мужик, с красным дипломом окончил, работал в Ленинке, в отделе рукописей… Саша чуть было не ляпнул, что уже побывал в этом отделе, но вовремя спохватился: болтать надо как можно меньше. Никакого другого приятеля или сокурсника у кандидата не нашлось, он только повторил свой совет съездить в Питер, и объяснил, что в Пушкинском доме собрано абсолютно все, что Пушкина касается, и тамошние сотрудники все знают.

— Но, — прибавил кандидат, глядя на Сашу все с той же непонятной печалью, — должен предупредить вас: ежели вы намереваетесь попытаться оценить и продать вашу находку нелегально или вывезти ее контрабандой…

— С чего вы это взяли? — возмутился Саша. Однако кандидат его возмущенья как будто и не слышал:

— …то туда вам и соваться не стоит. Ищите других путей.

— А в Ленинку? — спросил Саша, наглея от безысходности. — В этот самый отдел рукописей? Вот, к примеру, ваш товарищ, который помер, — он бы взялся за такое дело?

— Не исключено, — подумав, сказал кандидат. — Да, не исключено, что Каченовский бы взялся. Но я вам еще раз говорю, что ваш документ почти наверняка — фальшивка и ничего не стоит…

— Угу, угу, — промычал Саша. Каченовский был тот самый ботаник, которому он уже показывал рукопись. Маловероятно, что там у них десятки Каченовских, это вам не Пушкины. Он все-таки спросил имя-отчество покойника. Кандидат подтвердил. Круг замкнулся. Но, разумеется, в Москве была еще пропасть всяких филологов. «Буду искать».

Дни выдались очень занятые, не до Пушкина — аудиторский налет, таможня накосорезила, финский поставщик сорвал договор. А Олег в отпуске, и вообще все люди, кроме Саши, ушли в отпуск — скоро август, а это такой месяц, когда всякая разумная тварь старается оказаться подальше от Москвы. Саша тоже хотел бы в отпуск, но им с Олегом нельзя брать отпуск одновременно. Он в сентябре возьмет, это даже лучше, бархатный сезон, впрочем, на Крите он всегда бархатный. Теперь нужно было лететь в Хельсинки. В пятницу после обеда секретарша взяла Саше билет — на понедельник. «Заодно и в Питер заеду». Вечером Саша не утерпел, помчался в Остафьево: крыша (в смысле кровля) его беспокоила. Слава богу, все оказалось нормально. Он дал прорабу всякие указания насчет дальнейшего.

— Не извольте беспокоиться, — как обычно, сказал ему прораб. Но голос прораба был рассеянный, словно он думал не про то. — Послушайте, Сан Сергеич… Я вам должен сказать…

— Ну?

«Попросит аванс выдать пораньше, — понял Саша, — распустил я их, Олег бы с ним не так…»

— Вами тут интересуются.

— Интересуются… — повторил машинально Саша: он прикидывал в уме, сколько денег можно будет дать рабочим, чтоб не избаловались совсем. — Интересуются… А?! Валера, ты че? Кто интересуются?

— Не мое это дело, — опустив глаза, продолжал прораб, — но вы с нами по-человечески, и я не хочу… Не знаю, что за вами числится, но… Интересовались. Под разными предлогами. Я-то понял. И наружка за вами. Я ведь раньше служил в розыске — ну, раньше, при советской власти… И это… Сан Сергеич, это — не менты.

«ОБЭП! — ахнул Саша. — А Олег мне клялся, что все у нас чисто…» Шелковая Сашина рубашка тотчас премерзко взмокла и прилипла к лопаткам; он даже руку к животу приложил, так худо ему было: точно кто-то схватил все его внутренности, и сердце в том числе, и обернул в холодный грубый мешок, и закручивает туго-туго… Как через вату слушал он, что рассказывает быстрым полушепотом прораб — как приходили они по одному и по двое, прикидываясь то пожарными, то санэпидемстанцией, то просто прохожими, ищущими какой-то выдуманный адрес, как крутились возле участка, заговаривали с рабочими, — и казалось ему, что он — бугай здоровенный — сейчас упадет в обморок… «Уже неделю как пасут! И тогда, в машине, — это было, было…» А прораб сказал:

— Помяните мое слово, Сан Сергеич, это — комитет. Только я вам ничего не говорил.

«Комитет!» Саша застонал, заворочался на диване и даже укусил сам себя за руку от злобы и ужаса. По интонации прораба Саша понял, разумеется, о какой организации идет речь. А и впрямь — слово «комитет» звучало страшно, куда страшней, чем нынешнее ее имя. (Саша в кино всегда восхищался, глядя, как ловко наша контрразведка берет за жабры всяких там врагов и предателей; но едва дело коснулось его самого, как атавистический ужас в нем проснулся.) И Олег тут был ни при чем, а при чем была — рукопись! «Стало быть, они все знают… Какая-то сволочь уже настучала, что я продать пытаюсь… Интеллигенция, бля! Ни себе ни людям, гады, стукачи, уроды!» Он дрожащей рукою плеснул в стакан виски, поднес ко рту, сморщился, пить не смог. Пытался думать. Но почему — комитет?! Контрабандой культурных ценностей совсем другой комитет занимается — таможенный… У них теперь есть свое дознание и следствие… Да, но таможенники могут взять человека в оборот лишь после того, как была попытка контрабанды. А хватать за одно лишь намеренье — так поступает известно кто… «Господи, какой же я идиот!»

Саша знал теперь, что бумажки — настоящие и очень дорогие. Но делать было нечего. Мысль о том, чтобы поиграть с ФСБ в прятки или догонялки, ни на миг не пришла ему в голову. Он не безумец. В тюрьму он не пойдет ни за что. Придется сдать находку. Прощай, богатство! Волшебный замок растаял. Осталось одно разбитое корыто. Саша подошел к окну, осторожно раздвинул шторы, выглянул. Он был уверен, что увидит их. Но они, наверное, искусно прятались. Какой-то мужик, оглянувшись, вошел в подъезд — зачем он оглядывался?! А, собака, он звал ее… Но… Сашу затрясло. Быть может, сдать находку уже поздно… Ордер на арест уже готов… Чистосердечное признание… Хельсинки! Нет, нет… Он понимал, что улететь в Финляндию ему не позволят.

Ему хотелось что-нибудь разбить, поломать, хотелось кричать криком. Он догадывался, откуда пошел звон, — тот жульман-спец, которого взяли! Они нашли у спеца фрагмент рукописи и все поняли, и спец сдал Сашу. Но почему не берут и его, чего ждут? Помучить хотят, страхом истерзать… Ах нет! Они ждут, когда он выйдет на контакт с покупателем, чтоб и покупателя взять. А покупателя-то нету… Они, наверное, думают, что Саша за этим летит в Хельсинки… Но он уже никуда не летит. Он прошел в кухню. Окна кухни выходили не на подъезд, а в тихий переулок. Он долго бродил туда-сюда. Было два часа ночи, и никого он не видел больше, кроме мужика с собакой, сколько ни таращился. Его тряс озноб — август был сырой и холодный, — но он никак не мог сообразить, что нужно делать, чтобы согреться: одеяло на плечи натянул, а босые ноги стыли. Худая высокая фигура показалась в дальнем конце переулка; на миг Саше почудилось, что это идет негр, но под фонарем он разглядел, что человек был белый и к тому же — баба. Разноцветный тот негр не шел из головы. Вчера, слушая прораба, Саша соображал очень плохо; должно быть, прорабу показалось, что он не в своем уме. Еще бы не показалось: когда прораб рассказывал о подозрительных визитерах, Саша вдруг перебил его и спросил, был ли среди них негр. Прораб поднял брови и ничего не ответил. Саша теперь и сам не понимал, зачем негр, почему он спросил про негра, откуда в ФСБ могут быть негры. Он все-таки заставил себя выпить виски и не пожалел об этом: стало теплей и мозги немножко прояснились, а может, напротив, затуманились настолько, чтобы ослаб страх. Ничего еще не потеряно: нужно завтра же пойти на Лубянку и сдать рукопись. Глядишь, еще денег дадут — ведь нашедшему клад полагается процент. Глупо, глупо: какой уж там процент, лишь бы не посадили.