Вскоре мы покинули аэродром в Истли и неуклонно поднимались в летнее небо, пилот сильнее обычного увеличил обороты двигателей (как мне показалось) из-за разрежённости уже разогретой атмосферы, но вел самолет настолько плавно и приятно, насколько только можно пожелать.

Я уселся, чтобы полюбоваться видом: внизу под нами виднелись дымоходы и портовые краны Саутгемптона; два трансатлантических лайнера в океанском терминале и сиренево-серый лайнер линии "Юнион-Кассл", заходящий в док; а дальше за портом – изрезанное побережье Портсмутской гавани, ее сверкающая серебряная гладь, усеянная кораблями. Каким бы печальным ни было положение дел в 1959 году, Британия в те времена все еще выглядела почти такой же великой военно-морской державой, как когда я впервые посетил это место более полувека назад.

Мы пролетели над Калшотской косой с ангарами для гидросамолетов и стоящими на приколе тральщиками и начали неспешно набирать высоту, чтобы миновать Нидлс и пролететь над Ла-Маншем. За пару минут мы проскользили над оконечностью острова Уайт и оказались над открытым морем, направляясь к Сент-Хелиеру. Прошло полчаса полетного времени.

Казалось, что Эдит немного успокоилась, так что я вновь погрузился в приятную задумчивость, убаюканный гулом двигателей и мягким завыванием ветра за бортом самолета. Мне было очень жаль, что полет не продлится долго.

Это блаженное, почти детское состояние удовольствия продолжалось еще где-то минут десять; пока я не начал замечать, глядя на нефтяной танкер вдалеке в сияющем море, что самолет стал слегка вилять из стороны в сторону, затем клевать носом вверх-вниз долгими, мягкими покачиваниями, как будто большое судно ныряет по волнам, набегающим от разыгрывающегося вдали шторма.

Я вновь взглянул в иллюминатор. Турбулентность? Точно нет: в последнее время стояла жаркая погода, но мы находились далеко от суши, да и утром, когда взлетали, дул лёгкий ветерок. Спустя пару минут тряски — такой слабой, что никто из пассажиров её не почувствовал— стюардесса отложила свой журнал и исчезла за занавеской, ведущей в кабину экипажа.

Когда она вышла, через минуту или чуть позже, я увидел на её лице улыбку, как у воспитательницы, которой у англичан принято внушать спокойствие, но на меня она подействовала так же, как если бы из-под двери повалил дым или с потолка начала бы капать вода.

Первое правило Прохазки, основанное на полувековом наблюдении за англичанами, состоит в том, что когда медсестра подходит к кушетке для осмотра и начинает вести отвлеченную беседу, то обычно это значит, что вам планируют сделать спинномозговую пункцию без анестезии.

— Итак, — весело спросила она, — надеюсь, все наслаждаются полётом?

Она говорила, как и все стюардессы в те дни, в манере школы Артура Дж. Рэнка [2]: с хорошей дикцией, образцом которой являлась ныне уже покойная актриса Джесси Мэттьюс, кажется, почти исчезнувшей в наши дни, наряду с классами по обучению красноречию и прениями в суде. Мы все согласились, что наслаждаемся полетом.

Я почувствовал, что мужчина передо мной немного занервничал, но остальные пассажиры не заметили ничего необычного, и я вместе с другими кивнул.

— Отлично, превосходно. — Затем последовала зловещая пауза, но улыбка не сходила с её лица. — Хотела бы спросить, кто-то из присутствующих когда-нибудь летал?

По бормотанию в салоне я понял, что примерно половина пассажиров уже имела опыт перелётов.

Слабая, едва различимая тень накрыла её сияющую улыбку.

— Нет-нет, я имею в виду, летал ли кто-то раньше на самолете. Ну? знаете: управлял самолетом, а не летал на нём.

Смысл этого вопроса дошёл не сразу, поэтому она продолжила:

— Я имею в виду, есть ли среди вас... хм... опытный пилот?

Вопрос холодком прошелся по салону и, по зловещему стечению обстоятельств, сопроводился креном на правый борт. Я взглянул на Эдит, находившуюся словно в трансе, на её лбу через пудру проступали маленькие капельки пота. Стало очевидно: что-то пошло не так. Я поднял руку и увидел, как улыбка на лице девушки застыла.

— Прошу прощения, но я квалифицированный пилот.

Она взглянула на меня, храбро пытаясь скрыть беспокойство. Разменяв восьмой десяток, я был ухоженным пожилым джентльменом, как мне кажется, и (хотелось бы верить) сохранил выправку бывшего морского офицера императорского дома Габсбургов, и обходился без трости, даже без очков.

Но всё-таки я думаю, что для беспокойства были другие причины: центрально-европейский акцент, густые белые усы и почти квадратное скуластое лицо. Одна из особенностей английского склада ума, которую я часто замечал, и сейчас не реже, чем в те ранние постимперские дни, это неспособность англичан воспринимать всерьёз представителей других национальностей. Будто англичане являются идеалом человека, до которого другие жители земли в большей или меньшей степени не дотягивают.

В моём случае из-за австро-чешского происхождения я находился в ряду третьеразрядных наций, ниже бельгийцев, но чуть выше португальцев и греков: далёкий, причудливый, странный, возможно, ненадежный, но определенно безобидный; моё место было во вселенной "Руперта из Хенцау" и поздних опереттах Рихарда Таубера, тип с моноклем и глупым акцентом.

Реакция стюардессы на моё вмешательство была вполне нормальной для англичанки, столкнувшейся с чем-то тревожным или нежелательным: она просто проигнорировала меня и продолжила, повышая голос и выглядывая что-то за нашими головами, будто ожидала увидеть капитана Линдберга в полном обмундировании, прячущегося шутки ради за сиденьями.

— Я спрашиваю, есть ли здесь опытный пилот?

Что ж, я тоже могу быть упрямым, да и дело приобретало серьезный оборот: крен самолета стал таким резким, что ей пришлось держаться за сиденье, чтобы не упасть.

— Прошу прощения, но я сказал, что я опытный пилот.

Она посмотрела на меня так, будто я сделал ей неприличное предложение, но по-прежнему со стеклянной улыбкой. Почувствовав, что мои навыки поставлены под сомнение, я решил уточнить:

— Вообще-то, у меня лицензия пилота с 1912 года, хотя я и не обновлял её с начала последней войны...

— Серьезно? Что ж, очень интересно, я спрашиваю, есть ли здесь кто-нибудь...

— Я был одним из первых пилотов Австро-Венгерских Военно-морских воздушных сил, и в качестве офицера-наблюдателя летал в составе ВВС Австро-Венгрии на итальянском фронте в 1916 году. Правда, с тех пор я не управлял крылатой машиной, и мне кажется, что поначалу у меня могут быть кое-какие проблемы с двухдвигательным самолетом. Но я вполне уверен, что смогу справиться с небольшим поршневым аппаратом вроде этого...

Если ранее попутчики не осознавали серьезность нашего положения, то теперь настал как раз такой момент: внезапное чудовищное понимание, что мы находимся в тысячах метров над серединой Ла-Манша, в крохотном летательном аппарате, где нет второго пилота, а в кабине произошло нечто ужасное.

И как венец катастрофы — их единственная надежда на спасение теперь в руках дряхлого сумасброда из Центральной Европы, который утверждает, что в последний раз летал еще с принцем Евгением Савойским во время войны за испанское наследство. Как будто желая это подчеркнуть, самолет вдруг на секунду или две накренился на крыло, в результате чего стюардесса потеряла равновесие и с криком ужаса приземлилась мне на колени.

— Я сказал, что я опытный пилот...

— Заткнитесь, ужасный старикашка! — прошипела она, когда самолёт вернулся в прежнее положение, и встала, поправляя униформу и пытаясь вернуть улыбку, в то время как у пассажиров начиналась истерика (Эдит, к счастью, потеряла сознание).

В конце концов мои услуги отклонили, а она скрылась за занавеской, потащив за собой пассажира, сидевший передо мной, рослого и молчаливого коммивояжера, торговца шлифовальными кругами. Как оказалось, он служил бортинженером бомбардировщика "Галифакс" во время войны.