— Дышу я воздухом. — Вовик, разделавшись с мороженым и почти совсем осмелев, усмехнулся своей шутке. — Живу вполне нормально. Чем занимаюсь? Чем хочу, тем и занимаюсь. К чему стремлюсь?.. Да самый я обыкновенный… А вот вы — настоящий генерал или нет? Не сердитесь на меня, но не верится и не верится…

— Я самый обыкновенный генерал, — тяжко вздохнув, чуть сердито сказал Илларион Венедиктович. — Генерал, генерал, — с грустью повторил он, — правда, в отставке. Отслужил. — Он ещё три раза вздохнул: один раз тяжко и два раза очень тяжко. — А что, по-твоему, значит жить нормально?

— Ну… — Вовик беспечно пожал плечами. — Как все живут.

— Все живут по-разному. Учишься как?

— Тоже нормально. Пятерочки бывают, четверочки.

— А троечки? Двоечки? Единички?

— Двоечки-то редко. Очень-очень редко. Вот троечки… встречаются. А почему вас это интересует? Зачем вам это?

— Если ты окажешься хорошим человеком, я буду с тобой дружить… Чего ты глаза вытаращил?

— Так ведь… Как это — дружить? Вы же генерал, а я… я-то ведь всего-навсего…

— А вдруг ты — будущий генерал?

— Ну… — Вовик до того растерялся, что сунул в рот бумажку от брикета, пожевал и выплюнул в урну. — Дедушка, а вы меня не разыгрываете?

— Не зови меня дедушкой, — строго напомнил Илларион Венедиктович. — Зови меня по имени-отчеству. И с какой это стати я буду тебя разыгрывать? Нет, Владимир, намерения мои самые серьёзные. Итак, ты докатился до немыслимого позора — позволил себе ездить зайцем.

— Так ведь не я один! — обиженно воскликнул Вовик. — Дяденьки даже и тётеньки некоторые… тоже! Я видел, своими собственными глазами видел!

— Я не про некоторых дяденек и тетенек спрашиваю, а про тебя, Владимир. И учти: я разговариваю с тобой абсолютно серьёзно. От этого нашего разговора многое зависит в твоей жизни, многое, может быть, вся твоя жизнь да и моя тоже… Да не таращь ты глаза, а слушай внимательно. Итак, ты сознаешь или нет всю глубину своего морального падения?

Пожав плечами, Вовик довольно беззаботно признался:

— А я и не знаю, куда это я падал. Если вы о том, что я зайцем… сознаю, конечно. — И тут его беззаботность почти мигом испарилась под пронзительным, строгим, даже очень суровым взглядом Иллариона Венедиктовича. — Да я ведь и не знал, что это преступление, да ещё и государственное… Понятия не имел… Кататься я люблю! — в отчаянии воскликнул он. — И мороженое люблю!

— Не знал, понятия не имел… — почти передразнил Илларион Венедиктович. — А надо знать, что именно совершаешь. Надо понятие иметь, чем именно занимаешься. Жаль, оч-чень жаль, если ты окажешься, то есть уже являешься, плохим человеком.

— Нормальный я человек, — неуверенно выговорил Вовик, опять тщетно пытаясь догадаться, к чему весь этот разговор и надо ли его продолжать… Только вот зачем генерал-лейтенанту, хотя и в отставке, на какого-то школьника время тратить? И самое подозрительное: генерал, а мороженое любит, как мальчишка. — Человек я нормальный, — ещё неувереннее повторил Вовик. — Ладно, зайцем ездить не буду. А дальше что? Ничего я не понимаю! — вырвалось у него почти с болью. — Государственный преступник, моральное падение, позор!.. Мороженое вот… — обреченно закончил он.

И вместо того, чтобы ответить Вовику, Илларион Венедиктович долго молчал и, будто не слыша его вопросов, заговорил о другом:

— Понимаешь, Владимир, никак не могу привыкнуть к штатской жизни. Никак! Представляешь, всю жизнь отдать армии и — оказаться штатским… Места себе не находил! — Он до того разволновался, что сначала махнул правой рукой, затем левой, а потом ещё — обеими руками, снова накупил мороженого, быстро со своей долей разделался и продолжал чуть спокойнее: — Но жизнь привела меня к одному важному решению. Появилась у меня одна невероятнейшая идея… (Обращаю ваше внимание, уважаемые читатели, что Вовик пропустил эти слова мимо ушей! Во-первых, потому что увлекся мороженым, а во-вторых, снова убедился, что никогда ему своего странного собеседника не понять!) — Илларион Венедиктович продолжал: — Но идея идеей, а на душе-то скверно. До того скверно… — он горестно замолчал.

— Не понимаю я вас, — признался Вовик, — вам же есть чем гордиться.

— Есть! Чем! Гордиться! — насмешливо, почти с возмущением воскликнул Илларион Венедиктович. — Так вот сидеть дома и гордиться с утра до вечера? Затем телевизор посмотреть, поспать, позавтракать и снова гордиться? Ну, предположим, сижу я и горжусь своим боевым прошлым, а ты в это время совершаешь микроскопические государственные преступления, или бездельничаешь, или троечки получаешь… Чем же мне гордиться прикажешь?

— Да при чём здесь я-то?!?!?! — поразился Вовик, даже подпрыгнув на стулике. — Я-то здесь при чем?!?!?!

— А понятно ли тебе, за что я воевал? — грозно спросил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — За что я воевал, ты хоть имеешь представление?

Вовик перестал есть мороженое, подумал немного и ответил:

— За Родину вы воевали. За народ. Против фашизма. За нашу счастливую мирную жизнь. Вообще, за мир во всём мире.

— Совершенно справедливо, — одобрил Илларион Венедиктович, но было заметно, что ответ удовлетворил его далеко не полностью. — А что такое народ, по-твоему?

— Ну… — Вовик попыхтел немного от умственного напряжения, и красные щёки его стали ещё краснее. — Народ — это всё люди.

— В том числе и ты, Владимир.

— Я?!?!?! — Вовик опять подпрыгнул на стуле, только на этот раз гораздо выше, чем в первый. — Как это — и в том числе?

— А вот так. Ты, Владимир Краснощёков, частица народа, нашего великого советского народа. Маленькая, крошечная, но — запомни и прими к сведению! — частица народа. И теперь вникни в следующее, — не говорил, а словно диктовал Илларион Венедиктович, — если одна частица народа зайцем ездит, другая — бездельничает, третья — вообще дурака валяет… Что тогда получается? Получается, товарищ Краснощёков, каждая из этих частиц, в том числе и ты, не понимает, что мы за неё кровь проливали. Я и вся наша доблестная армия сражалась за то, чтобы ты вырос замечательным человеком. Ты и все мальчишки и девчонки, все, все, до единого и единой!

Смущенно и недоверчиво улыбнувшись, Вовик сказал:

— Но ведь не всё же могут быть замечательными. Скорбно покачав головой, Илларион Венедиктович с большим сожалением произнес:

— Многого, многого ты ещё, Владимир, не понимаешь. Потому что всё больше о пустяках думаешь. Вот ты правильно сказал, что мы воевали против фашизма. Но задумывался ли ты над тем, что фашисты не оставили стремления во что бы то ни стало покорить наш народ, в том числе и тебя, конечно?

— Но они же меня не знают! — Вовик в третий раз подпрыгнул на стулике, но ещё гораздо выше, чем в два предыдущих. — Фашисты ведь против всех, а я… Больно-то я им нужен! — Вовик попытался хмыкнуть, но хмык получился неуверенным. — Но в общем-то… — И он мог только пыхтеть от умственного напряжения.

— Итак, подведём итог нашего не оч-чень-то результативного разговора, — сумрачно проворчал Илларион Венедиктович. — Взгляды на жизнь у тебя, Владимир, и на международную обстановку достаточно расплывчатые. Вернее, никаких взглядов у тебя практически нет. Живешь как придётся. Делаешь всё что взбредет в голову. А я ведь намеревался заняться тобой, постараться объяснить тебе смысл жизни, хотя бы для начала смысл детства. Но поймешь ли ты?

Вовик, нахмурившись, призадумался. Честно говоря, уважаемые читатели, расспросы Иллариона Венедиктовича и его рассуждения были для мальчишки и тягостны, и непонятны, вернее, были просто непонятны, а оттого и тягостны. И, несмотря на самоуверенность, он с обидой ощущал себя если и не дураком, то и не особенно умным… Но зато ему было здорово приятно то, что генерал-лейтенант в отставке разговаривал с ним совершенно серьёзно, как никто ещё в жизни с ним не разговаривал. Да и мороженым так его тоже никто ещё в жизни ни разу не угощал.

Взвесив все эти соображения, Вовик вскочил — руки по швам, пятки вместе, носки врозь — и отчеканил: