"Уже послѣдніе лучи заходящаго солнца падали на землю, отбрасывая яркое зарево на желтые снопы сжатой пшеницы и растягивая на огромное пространство тѣни огородныхъ деревъ, когда Джонъ Эдмондсъ остановился, наконецъ, передъ старымъ домомъ, гдѣ прошли его младенческія лѣта, и куда стремился онъ съ неописанной тоской въ продолженіе безконечныхъ годовъ своего заточенія и тяжкой работы. Да, это былъ точно онъ, родительскій домъ Джона Эдмондса. Вотъ палисадникъ — какой низенькій!.. a было время, когда онъ казался ему высокою стѣною, — вотъ и старый садъ. Новыя растенія, цвѣты, деревья; но здѣсь же, на своихъ мѣстахъ, и старыя дерева: вотъ величавый и пышный дубъ, тотъ самый, подъ которымъ тысячу разъ отдыхалъ онъ послѣ рѣзвой игры съ дѣтьми… О, сколько воспоминаній, грустныхъ и отрадныхъ, тѣснятся въ его грудь! Внутри дома раздаются голоса. Онъ становится на цыпочки; притаиваетъ духъ, прислушивается съ напряженнымъ вниманіемъ — нѣтъ: ни одного знакомаго звука! То были веселые голоса, a онъ зналъ хорошо, что бѣдная мать не могла веселиться въ разлукѣ съ несчастнымъ сыномъ.

"Онъ постучался; когда отворили дверь, изъ комнаты повысыпала цѣлая толпа маленькихъ дѣтей, веселыхъ и буйно рѣзвыхъ. Отецъ, съ младенцемъ на рукахъ, появился на порогѣ; дѣти обступили его со всѣхъ сторонъ, захлопали своими крошечными руками и дружно начали тащить его назадъ, приглашая принять участіе въ ихъ шумныхъ забавахъ. Съ замираніемъ сердца Джонъ припомнилъ, какъ часто, бывало, въ старину, на этомъ самомъ мѣстѣ, онъ отскакивалъ отъ своего буйно-пьянаго отца. И припомнилъ онъ, какъ часто случалось ему, скрытому въ подушкахъ маленькой постели, слышать грубыя слова и за ними — плачъ, стоны, крикъ и рыданія бѣдной женщины… Подавленный мучительной тоской, Джонъ опрометью бросился изъ дома, заплакалъ, застоналъ, зарыдалъ, но кулаки его были сжаты, зубы стиснуты, и палящая тоска сверлила его грудь.

"Таково было первое впечатлѣніе возвращенія на родину послѣ продолжительной ссылки. Этого ли ожидалъ несчастный, когда тамъ, за океаномъ, представлялъ себѣ родительскій домъ, изъ-за котораго вытерпѣлъ невыносимыя муки въ продолженіе своего пути? Свиданіе, радушная встрѣча, прощеніе, радостныя слезы, спокойный пріютъ. — Увы! — все это мечты, мечты, дикія мечты! Нѣтъ болѣе материнской хижины, и онъ одинокъ въ своей старой деревнѣ. Что значило его прежнее одиночество среди дремучихъ лѣсовъ, никогда не видавшихъ человѣческаго лица?…

"Онъ почувствовалъ и понялъ, что тамъ, за океаномъ, въ странѣ безславія и позора, родина рисовалась въ его воображеніи съ обстановкой его младенческихъ лѣтъ, но не такою, какою могла она быть послѣ его возвращенія домой. Печальная дѣйствительность сразила его сердце и погубила въ немъ остальной запасъ нравственнаго мужества и силы. Онъ не смѣлъ разспрашивать и былъ далекъ отъ надежды, что можетъ кто-нибудь принять его здѣсь съ чувствами состраданія и радушнаго участія къ его судьбѣ.

"Медленнымъ и нерѣшительнымъ шагомъ пошелъ онъ впередъ, склонивъ голову на грудь и не смѣя питать никакихъ опредѣленныхъ желаній. Одна, только одна мысль тускло мерцала въ его мозгу — бѣжать отъ общества людей куда бы то ни было. Онъ вспомнилъ про зеленый лугъ на концѣ деревни, и туда направилъ свои шаги. Достигнувъ этого мѣста, онъ бросился на траву и закрылъ лицо обѣими руками.

"Онъ не замѣтилъ, что на холмѣ подлѣ него лежалъ какой-то человѣкъ: его платье зашелестило, когда онъ обернулся и взглянулъ на новаго пришельца. Эдмондсъ поднялъ голову.

"Человѣкъ усѣлся на томъ же холмѣ, поджавъ ноги подъ себя. Его волосы были всклокочены, спина согнута, желтое лицо взрыто глубокими морщинами. Судя по платью, можно было догадаться, что онъ жилъ въ богадѣльнѣ. Онъ казался дряхлымъ старикомъ; но эта дряхлость могла быть скорѣе слѣдствіемъ разврата и болѣзней, чѣмъ естественнымъ дѣйствіемъ прожитыхъ годовъ. Онъ принялся смотрѣть на незнакомца: его глаза, сначала впалые и безжизненные, засверкали дикимъ блескомъ и приняли бурно тревожный видъ, когда, повидимому, онъ вглядѣлся въ предметъ своихъ наблюденій. Еще минута и, казалось, эти глаза готовы будутъ выпрыгнуть изъ своихъ орбитъ. Эдмондсъ мало-помалу приподнялся на свои колѣна, и пристально началъ всматриваться въ лицо старика. Они глядѣли другъ на друга, молчали и были неподвижны.

"Блѣдный, какъ смерть, и страшный, какъ выходецъ съ того свѣта, старикъ медленно привсталъ и зашатался. Эдмондсъ быстро вскочилъ съ своего мѣста. Старикъ отступилъ назадъ: Джонъ послѣдовалъ за нимъ.

"- Кто ты, старикъ? — сказалъ онъ глухимъ, прерывающимся голосомъ. — Дай услышать твой голосъ.

"— Прочь! — закричалъ старикъ, сопровождая страшными проклятіями свое восклицаніе.

"Джонъ ближе подошелъ къ нему.

"— Прочь! прочь!

"И дряхлый старикъ, волнуемый неистовою злобой, поднялъ палку.

"— Отецъ!..

"Старикъ между тѣмъ испустилъ пронзительный крикъ и громкое эхо, переливаясь и перекатываясь помчалось по уединенному полю. Его лицо побагровѣло и посинѣло; кровь фонтаномъ хлынула изъ горла и носа; трава окрасилась темно-багряною краской; старикъ зашатался и грянулся на землю. У него лопнулъ кровяной сосудъ, и прежде, чѣмъ сынъ успѣлъ приподнять его изъ грязной лужи, — онъ уже былъ мертвъ.

____________________

"Въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ нашего кладбища, — заключилъ священникъ послѣ кратковременной паузы, — погребенъ человѣкъ, служившій три года въ моемъ домѣ послѣ этого событія. Смиренный и кроткій духомъ, онъ чистосердечно каялся во всѣхъ своихъ грѣхахъ и даже могъ служить образцомъ терпѣнія и строгой жизни, очищенной сердечнымъ сокрушеніемъ. Кто былъ онъ, и откуда пришелъ въ нашу деревню — никто не зналъ, кромѣ меня; но это былъ Джонъ Эдмондсъ, воротившійся изъ ссылки".

Утомительныя приключенія несчастнаго утра и счастливѣйшаго вечера, равно какъ эффектъ пасторскаго разсказа, произвели самое могучее вліяніе на воспріимчивыя чувства президента Пикквикскаго клуба. Лишь только радушный хозяинъ, со свѣчою въ рукахъ, проводилъ своего гостя въ комфортабельную спальню, м-ръ Пикквикъ минутъ черезъ пять погрузился въ сладкій и глубокій сонъ, отъ котораго, впрочемъ, немедленно воспрянулъ при первыхъ лучахъ палящаго солнца. Иначе, конечно, и быть не можетъ: между свѣтилами двухъ міровъ, физическаго и нравственнаго, должна быть постоянная, прямая и непосредственная симпатія.

М-ръ Пикквикъ вскочилъ съ постели, надѣлъ халатъ, открылъ окно, испустилъ глубокій вздохъ и воскликнулъ такимъ образомъ:

— О природа, чистая, безыскусственная, очаровательная природа, — благословляю тебя! Какой безумецъ согласится навсегда запереть себя въ душномъ пространствѣ, среди извести, кирпичей и глины, если только разъ удалось ему почувствовать на себѣ вліяніе роскошной сцены, открывшейся теперь передъ моими глазами? Какой сумасбродъ рѣшится прозябать всю свою жизнь въ такомъ мѣстѣ, гдѣ нѣтъ ни овечекъ, ни коровъ, ни всѣхъ этихъ щедрыхъ даровъ Сильвана и Помоны, разсыпанныхъ здѣсь на каждомъ шагу для мирныхъ и тихихъ наслажденій истинныхъ сыновъ обожаемой натуры? Какой, говорю я, какой?

И м-ръ Пикквикъ, отъ избытка душевныхъ волненій, высунулъ свою голову изъ окна, чтобъ удобнѣе любоваться на лазурное небо и цвѣтущія поля. Запахъ свѣжаго сѣна и сотни благоуханій отъ цвѣтовъ маленькаго сада наполняли воздухъ передъ окнами прекрасной дачи; зеленые луга сіяли подъ утренней росой, блиставшей на каждомъ листкѣ, и птицы стройнымъ хоромъ заголосили свой концертъ, какъ будто въ трепещущихъ капляхъ росы скрывался для нихъ источникъ вдохновеній. Сладостное и очаровательное мечтаніе осѣнило душу великаго мужа.

— Джой!

Этотъ прозаическій звукъ весьма неосторожно и некстати порвалъ нить размышленій, уже начинавшихъ приходить въ стройный, систематическій порядокъ въ головѣ глубокаго мыслителя. М-ръ Пикквикъ взглянулъ направо: никого не было; взглянулъ налѣво: тоже никого; онъ возвелъ свой взоръ на небеса, но и тамъ не оказалось ни одного подозрительнаго предмета. Затѣмъ великій мужъ отважился на дѣйствіе, которое бы всего скорѣе пришло въ голову обыкновеннаго человѣка: онъ взглянулъ въ садъ, и въ саду увидѣлъ м-ра Уардля.