Лукас отправил в машину пластину. Машина привычно втянула ее в себя. Оставила отпечатки — четыре поперек, шесть вдоль. Относя первую за день пластину Дэну, он подумал, что машины, наверное, разговаривают друг с другом по ночам, когда люди уходят и оставляют их одних. Он легко представлял себе, как машины перешептываются в темных цехах, заводят песни о своих избранниках, восхваляют их, напевают друг другу: «Он — мой, он — моя единственная любовь, как страстно я жду того дня, когда он станет целиком моим». Лукас подумал, что надо бы предупредить Дэна, что надо предупредить и Тома с Уиллом. Но как им об этом сказать?

Дэн склонился над своей машиной. Он сказал:

— Доброе утро, Лукас.

— Доброе утро, сэр.

Бросив пластину в Дэнов ящик, Лукас помедлил. Дэн был самым крупным в цеху. Он был грузным и сутулым. Свои необъятные покатые плечи он нес как тяжкий груз; с плеч, отчасти утопая в них, глубоко посаженными голубыми глазами смотрела голова. Лукас ничего не знал о его жизни, но мог ее себе вообразить. У него есть жена и дети. С одной стороны его гостиной дверь в одну спальню, а с другой — в другую.

Дэн поднял голову от машины, взглянул на Лукаса и спросил:

— Что-нибудь не так?

— Нет, сэр.

Дэн вынул из кармана носовой платок и вытер пот с блестящего красного купола своего лба.

На правой руке у него не хватало большого и указательного пальцев. Раньше Лукас этого не замечал.

Он сказал:

— Извините, сэр. Что случилось с вашими пальцами?

Дэн опустил руку с платком и посмотрел на нее так, как если бы ожидал увидеть нечто удивительное.

— Потерял, — ответил он.

— Как вы их потеряли?

— Несчастный случай.

— Здесь? На фабрике?

Дэн помолчал — словно раздумывая, стоит ли раскрывать тайну.

— На лесопилке, — сказал он.

— До фабрики вы работали на лесопилке?

— Верно.

Дэн снова вытер лоб и снова принялся за работу. Прохлаждаться, вести пустые разговоры на фабрике не разрешалось. Лукас возвратился к своей машине и загрузил в нее новую пластину.

Пальцы Дэна съела другая машина. Та машина, распиливающая бревна, содержала в себе частичку Дэнова духа, тогда как большая часть Дэна продолжала жить. Знала ли об этом его новая машина? Была ли ей слышна доносившаяся с далекой лесопилки песня другой машины о том, как счастлива она обладать пальцами Дэна и как печалит ее, что он не достался ей целиком, как она желает, чтобы новой машине повезло больше?

Кэтрин сейчас, наверное, шила. Лукас не представлял себе, каким образом швейная машина способна ее забрать. У нее была снующая вверх-вниз иголка. Она могла уколоть — это было ей под силу, — но никак не нанести серьезный вред.

Но, должно быть, там, где работала Кэтрин, были и другие машины, машины, которые умели покалечить. Он сделал усилие, чтобы их себе вообразить. Он увидел перед собой прессы и барабаны, через которые пропускают готовое платье. Подходит ли она близко к этим машинам? Может, и подходит. Откуда ему знать? Ей могли поручить заправлять корсажи и блузки в большой агрегат. Агрегат представлялся ему размерами с экипаж, белым, а не черным, с пастью, в которую пихали только что сшитые платья и блузки, чтобы он отглаживал и складывал их, извергая целые облака пара.

Наконец прозвучал гудок Лукас подождал, пока мимо пройдет Джек Уолш и скажет: «Порядок». Потом выключил машину и заторопился прочь. Он бежал по Ривингтон-стрит, прямо по мостовой, лавируя между подводами и экипажами.

Когда он добежал до здания компании «Маннахэтта», оттуда уже вытекала река девушек и женщин, и, судя по их виду, в тот день никаких несчастий не произошло. Он принялся разыскивать в толпе Кэтрин. Несколько раз он обманывался — они все были такими похожими в этих голубых платьях. Они проходили мимо по двое и по трое, негромко переговариваясь, потягиваясь, сжимая и разжимая кисти рук, и в конце концов он набрался смелости спросить одну из них, а затем и другую, не видели ли они Кэтрин Фицхью. Ни одна, ни другая такой не знали. В швейном цеху трудились сотни девушек, и знакомы с ней были только те немногие, которые работали по соседству. Издалека Лукас заметил в толпе Эмили Хофстедлер, пухлую и беззаботную, непристойно над чем-то смеющуюся с подругой, но заговаривать с ней не стал. Он не будет с ней разговаривать ни о чем, а особенно о Кэтрин. Он спросил про Кэтрин еще у одной девушки, потом еще у одной. Некоторые в ответ улыбались и пожимали плечами, некоторые хмурились, а одна молоденькая темноволосая спросила: «А я не подойду?» Ее тут же со смехом утащили за собой подружки.

И тут он увидел ее. С ней была другая женщина, постарше, которая зачесала назад свои жидкие седые волосы и шла вытянув голову вперед, будто ее лицо спешило больше, чем остальное тело.

Лукас подошел к ним поближе и позвал:

— Кэтрин!

— Привет, Лукас, — сказала она, с безукоризненным терпением глядя на него.

— Как твои дела? Хорошо?

— Вполне. А твои?

Ну как на это ответить?

— Отчего бы я стал молиться? И благоговеть и обрядничать?

— Лукас, познакомься, это моя подруга Кейт.

Пожилая женщина наклонила голову.

— Кейт, это Лукас. Он брат Саймона.

— Сочувствую твоей утрате, — сказала Кейт.

— Спасибо, мэм.

— Ты хотел проводить меня до дому? — спросила Кэтрин.

— Да, если можно. — Он с трудом удержался, чтобы не схватить ее за руку.

— Кейт, похоже, у меня появился провожатый. Так что до завтра.

Пожилая женщина опять наклонила голову.

— До свидания, — сказала она. Ее лицо двинулось вдоль по улице, за ним последовало и тело.

Кэтрин встала подбоченившись.

— Лукас, хороший ты мой, — проговорила она.

— У тебя все в порядке.

— Как видишь.

— Ты позволишь пройтись с тобой?

— Я должна продать миску.

— Где она.

— У меня в сумочке.

— Не продавай миску. Оставь себе. Пожалуйста.

— Если хочешь, пойдем со мной.

Она пошла по улице, он пристроился сбоку.

Как ему было сказать ей? Как было сделать так, чтобы она поняла?

— Кэтрин, машины опасны, — сказал он.

— Могут быть опасными. Поэтому с ними надо быть осторожным.

— Опасны, даже если быть острожным.

— Но ведь быть осторожными — это самое большое из того, что мы можем сделать, правда?

— Ты больше не должна ходить на работу.

— В таком случае, мой дорогой, куда прикажешь мне ходить?

— Ты ведь можешь шить дома, да? Можешь брать заказы.

— А ты знаешь, сколько за них платят?

Он не знал, сколько за что платят, кроме его собственной работы, да и это-то узнал, только когда ему заплатили. Он шагал рядом с ней. Они вместе прошли через Вашингтон-сквер. Он нечасто здесь оказывался. Площадь лежала за пределами его мира; она не была предназначена для мальчишек вроде него. Вашингтон-сквер, как и Бродвей, была частью города в городе. Она лелеяла свой зеленый и пестрый покой, обрамленный дальними огнями, была местом, где прогуливались мужчины и женщины в платьях и пальто, где хромой нищий играл на флейте: где листья деревьев казались резным узором на фоне неба и пожилая женщина продавала с деревянной тележки мороженое; где ребенок размахивал алым флажком, который бился и развевался на ветру вразнобой с мелодией флейты, а флейтист в ответ флажку выставлял кончик рыжеватой бороды. Лукас пытался не отвлекаться на красоту площади. Он пытался оставаться самим собой.

— Куда мы идем? — спросил он у Кэтрин.

— К одному человеку, которого я знаю.

Миновав площадь, они подошли к магазину на Восьмой улице. Это скромное заведение помещалось в полуподвале и называлось «Гайя Импориум». В витрине магазина торчали на шестах две шляпки. Одна розовая атласная, другая — из жесткой черной парчи. Под ними на подушечках выцветшего синего бархата были выложены браслеты и серьги, они поблескивали, отважно сигнализируя о своем поражении.

Кэтрин сказала:

— Подожди здесь.

— А с тобой нельзя?