У Дона сдавливает грудь. На глаза наворачиваются слезы. И ни с кем не поделишься. Уж с отцом и матерью в последнюю очередь, их нельзя огорчать. С друзьями? С кем? Кто поймет? Разве что с Ривом? Да, с Ривом. Он любит свою Эруэль, уж он-то поймет! Он тоже несчастен… Он поймет. Дон садится на постели. Рив! Но где найти его? Дома он, конечно, не бывает, а эту крысиную нору, где они были последний раз, он не запомнил. Где же найти Рива?

И вдруг Дон замирает. Потом быстро наклоняется. Становится на четвереньки, начинает лихорадочно шарить рукой под кроватью. Ага, вот они! Он бережно достает смятую бумажку с двумя сигаретами, чуть потолще обычных.

Долго разглядывает их, словно на ладони у него лежат тарантулы.

Потом решительным движением направляется к двери, запирает ее, зажигает спичку, закуривает. Рука его слегка дрожит, он весь в напряжении, словно сигарета сейчас взорвется у него во рту.

Но ничего не происходит. К потолку тонкой змейкой тянется голубоватый дымок. Дон осторожно затягивается. Получается. Затягивается смелей. Ничего. Он не кашляет, не хрипит. Затягивается опять. И опять.

В горле першит. В голове странный туман, во всем теле слабость. Постепенно контуры предметов стираются. Свет настольной лампы расплывается. Глухой колокольный звон начинает раздаваться в ушах.

И вдруг словно прорывается завеса! Все становится ярким и красочным. Каждая деталь причудливого пейзажа отчетлива, имеет свой неповторимый яркий свет. Не так уж все плохо.

Дону очень весело. Господи, да какое значение, право же, имеет вообще Тер! Ее поклонники, женихи, мужья, дети, внуки, правнуки! Какое? Когда все самые прекрасные женщины мира у ног Дона. Он, правда, их не видит, просто какие-то яркие пятна, но знает, что он самый красивый, самый неотразимый…

Дон беззвучно смеется. Если б все они, и Тер первая, знали, как ему на все наплевать, как все безразлично… Как мог он огорчаться из-за какой-то Тер? Из-за какой-то любви! Вообще из-за чего-то…

Лампа на столе начинает гореть поперек. Забавно. Огонь вытягивается в стороны, потом вверх. И в нем глаза. Откуда? Ах, это не огонь, это лицо Тер! Боже, какое оно страшное, какое уродливое, как в комнате кривых зеркал. Смешно. Дон хрипло смеется. Нет, не смешно — страшно! Он закрывает глаза руками, но видение не исчезает. Он сползает с постели на пол.

Голова начинает гудеть, все сильней и сильней, внутри кто-то раскачивает тяжелый чугунный язык, потому что это не голова, а колокол. Ох, как больно! Потом он начинает лететь вниз, в мрак, в бездну. Все быстрей полет, все стремительней кружение…

…Он проснулся утром от громкого стука в дверь. Голова кружилась, тошнота была нестерпимой. Так было с ним лишь однажды, когда над ним подшутили: незаметно подливали виски в пиво на одной из вечеринок.

— Сынок, это отец! Сынок, тебя к телефону! Дон с трудом поднимается и обнаруживает, что он в костюме, в плаще. Торопливо и неловко (все валится из дрожащих рук) снимает ботинки, плащ, штаны, набрасывает халат, идет к двери.

— Ты чего заперся? — Отец удивленно смотрит на сына. — Ты не заболел ли? На тебе лица нет!

— Кто звонит, отец?

— Иди, Рив тебя спрашивает. Дон подходит к аппарату.

— Слушай, Дон! — Голос Рива звучит глухо, смысл его слов еле пробивается через чугунный обруч, сжимающий голову Дона. — Надо повидаться. Можно мне зайти?

— Когда?

— После обеда. Будешь?

— Буду, — бормочет Дон и вешает трубку. Последующий час — один из самых сложных в его жизни. Он возвращается к себе, без конца плескается под душем, включая то ледяную воду, то кипяток, трет зубы с такой яростью, словно хочет продырявить щеку, надевает свежее белье, костюм. Распахивает окно, чтобы холодный, сырой воздух выгнал из комнаты все вчерашние запахи. Наконец идет в столовую и садится за стол.

— Что с тобой, сынок, родной, ты заболел? — Мать щупает ему лоб, она в панике (еще бы, Дон не знает, что такое болеть, с тех пор как родился).

— У меня голова болит, — он морщится, — вчера выпили пива, несвежего. Отравился, наверное.

Мать несет таблетки. К ее ужасу, Дон сразу глотает три штуки. Ему становится немного легче.

— Какие жулики, — причитает мать, — продают несвежее пиво… Надо пожаловаться…

Отца обмануть труднее. Он молча внимательно смотрит на Дона. Тот отводит глаза.

Отец, так же не говоря ни слова, уходит в сад, этим он демонстрирует свое неодобрение. Но Дону не до того. Он идет к себе в комнату, ссылаясь на желание поспать.

— Посплю, мать, и все пройдет.

— Поспи, сынок, поспи. И обещай, что не будешь больше пить это пиво.

— Не буду, мать, обещаю.

Дон с облегчением ложится, долго ворочается, наконец засыпает…

Просыпается лишь к обеду. Чувствует себя лучше — разбитым, конечно, расслабленным, но тошнота прошла, головная боль утихла.

Могучий организм спортсмена берет свое. Он даже ощущает голод. Из кухни, как всегда, доносятся соблазнительные ароматы.

Дон снова лезет под душ. И совсем уже бодро идет в столовую.

Обед проходит в молчании. Только мать порой вздыхает, украдкой поглядывая на сына.

Дону тяжело. Его дом — его тыл, что бы ни случилось в университете, в команде, как бы ни ссорились они с Тер (а незначительные ссоры бывали часто), здесь, дома, он отогревался, набирался новых сил. Уж здесь всегда было надежно, его любили, нем беспокоились. Поэтому всякая натянутость дома была Дону невыносима. Он понимал, что виноват, знал, что родители ни о чем не будут спрашивать, но и он ни о чем не мог рассказать. Обо всем, но не о том, что произошло вчера! Только не об этом.

И натянутость оставалась. Словно какая-то невидимая тяжесть давила на плечи сидевших в комнате. Прозвенел звонок. Это был Рив.

Он робко поздоровался с родителями Дона, прошел в его комнату.

— Спасибо, мать, — пробормотал Дон и отправился к ожидавшему его приятелю.

Некоторое время они сидели молча. Потом Рив заговорил. Он путано бормотал что-то об Эруэль, о новых планах ее спасения, необходимости еще одного маленького усилия, и тогда все будет в порядке, о том, что уж теперь Дон никак не должен его бросать…

Но Дон не слушал. Он стоял у окна и смотрел на мокрый сад, на струйки дождя, бегущие, извиваясь, но стеклу, на свинцовое, тяжелое, мрачное, как его настроение, небо, на поднявших воротники прохожих, что торопливо бежали по своим делам, пытаясь обойти бесчисленные лужи и неизменно ступавшие в них.

Он смотрел на серые дома, ставшие еще серее в косых струях дождя, на качающиеся под ветром голые ветви деревьев, на далекие бурые городские дымы, ползущие на горизонте… на весь этот безрадостный, грустный пейзаж, и ему хотелось рыдать.

Плохо на улице, плохо дома, плохо с Тер, плохо на душе. Плохо, плохо кругом…

А за спиной похожее на нудный осенний дождь глухое, невнятное бормотание Рива.

О господи! Лишь бы все это оказалось сном! Хоть на минуту уйти от всего этого. Как вчера, когда возникли все эти яркие краски, когда стало так легко и радостно. Правда, чего это стоило! Что пришлось испытать потом! Но хоть несколько мгновений, да его…

Дон повернулся. Некоторое время он смотрел на Рива, у которого от этого взгляда слова застряли в горле, он замолчал.

Сделав нетерпеливый жест рукой, словно решительно отметая всю ту чепуху, которую плел Рив, Дон начал говорить.

Он рассказал Риву о том, что случилось накануне. Теперь все для него безразлично, на все наплевать. И если есть у Рива наркотик — любой, чтоб оказаться вдали от всей этой грязи, всех этих обманщиц, предательниц, пусть немедленно скажет, достанет. Сейчас же, сию минуту! И черт с ней, с командой, с университетом, с домом…

Теперь уже Дон, не сознавая того, молол чепуху, а Рив с упоением слушал его.

Они вышли из дома. Дон попросил Рива позвонить к Тер.

На этот раз горничная начала задавать вопросы. Но Рив прямо назвал себя, соврал, что они договорились с Тер ехать к Робену, но Рив вчера не смог, поедет сегодня и просто хотел убедиться, что Тер уже там.