Нагорняку к тому времени стукнуло тридцать восемь, а до свободы оставалось еще десять годков, два из которых он и посвятил подготовке к побегу. Изучил местность, разузнал все тропы, заготовил заточки, клещи, мыло и спички. Уговорил своего давнего приятеля Самцова и вместе подготовили в бега некоего Гаха, дебильного, глупого, но гладкого и крупного зека. В расчет принималось последнее — запасы живого мяса.

В одну из теплых майских ночей все трое легко преодолели три линии проволочных заграждений и устремились на юго-запад, к дорогам и селениям. Первые пять суток питались хлебом, ягодами и грибами, на шестые решили сделать привал на несколько дней, отлежаться и пополнить силы. Соорудили шалаш, развели костер. Подошла роковая очередь Гаха.

— Ну что, кореш, — криво оскалился Нагорняк, взвешивая на ладони короткое лезвие, — как думаешь, из тебя шашлык получится?

Обессиленный Гах только теперь осознал свою горькую участь и промычал:

— Чтоб вы подавились.

Вскочил на ноги, пытаясь бороться за свою жизнь, но тут же упал, сраженный увесистым поленом в руках Самцова.

Александр сам разделал Гаха, рассортировал мясо, хладнокровно жарил на костре небольшие куски и насыщался. Самцова поначалу мутило, но когда закопали голову, внутренности и конечности убиенного, понемногу отошел и присоединился к обильной трапезе.

Копченого мяса набралось два вещмешка, и через день братья по крови отправились дальше. Около месяца блуждали в тайге, преодолевая болотные топи, неделю сидели на дереве, прячась от волчьей стаи, но все-таки вытерпели и вышли к дороге, а там и к поселку.

На бельевых веревках раздобыли подходящую одежду, побрились и побрели дальше полями и лесами. На одном из привалов Нагорняк все же прирезал уснувшего Самцова. Зарыл тело в песок, привалил тяжелым камнем и, как бы оправдываясь, сказал:

— Прости, кореш, но двум нам не выбраться, а у тебя на роже все написано.

А утром уже предложил свою помощь одинокой вдове. Напросился поставить ограду, выкопать погреб, соорудить хлев. Вдова с опаской приняла одинокого странника, но вскоре полюбила. Сначала телом, а затем и всем сердцем. Через несколько месяцев отдала ему свои деньги, одежду мужа и документы.

— Ну, мне пора, — сказал на прощание Александр, — я в город съезжу, на работу устроюсь и тебя заберу, ты только жди.

И был таков. А женщина ему верила, даже через два года убеждала следователя, что он очень хороший человек, не способен никого убить, самый лучший из всех, кого ей доводилось встречать. Клялась в его честности, осеняя себя крестом и молитвой.

К тому времени Нагорняк уже сидел в СИЗО, обвиняемый в шести убийствах. Насиловал и резал молодых женщин. Отрезал ягодицы и готовил шашлыки, удивляя своих знакомых обилием свежего мяса с непонятным запахом.

Однажды, изрядно выпив, решил развлечь свою компанию. Когда все мясо было съедено, отыскал закопанный труп, отрезал голову, сунул под мышку и, по-волчьи оскалясь, показал вмиг протрезвевшим дружкам:

— Во, видали, кого съели…

А в камере смертников вел себя удивительно спокойно и равнодушно. На каждом обходе задавал один и тот же вопрос:

— Гражданин начальник, ну когда там меня расстреляют?

Он не бахвалился, ждал казни с нетерпением, прошений о помиловании не писал.

Злобное противостояние сотрудников и заключенных следственного изолятора так же естественно, как давление реки на плотину. Либо вода, шипя и закручиваясь, разрушит плотину, либо плотина устоит перед напором неистовой стихии, и река, обойдя ее, найдет другое русло. Разница только в том, что стихия проста и понятна, а человеческая природа скрытна и коварна.

Молодая нервная рецидивистка Горлаева Т., трижды судимая за мошенничество и кражи, решила извести с белого света контролера Мохова Петра Алексеевича за то, что тот подал рапорт начальнику учреждения о ее межкамерных связях. Вследствие конкретных и доказанных обвинений, Горлаеву определили в карцер на трое суток. По истечении наказания ее доставили обратно в камеру изрядно промерзшую, однако не остывшую от пылкого чувства мести.

И тут все началось. Горлаева с помощью сокамерниц тщательно спланировала и провела умопомрачительную акцию отмщения. Во время выхода на прогулку вроде бы невзначай больно задела Мохова локтем и процедила сквозь зубы:

— Козел вонючий.

Прапорщик внутренней службы, в недалеком прошлом терпеливый и сдержанный каменщик строительной бригады, не выдержал:

— Сама ты коза вшивая!

Гарлаева грациозно, с высоко поднятой головой, прошла метров десять по коридору и остановилась.

— Ой, шарфик забыла! Я мигом.

И побежала обратно к камере. Мохов открыл ей дверь и отступил в сторону. Но та неожиданно со всей силы врезала Петру Алексеевичу ногой в промежность. Он только и успел ойкнуть, скорчился, присел и завыл благим матом. Контролеры, выводящие зеков на прогулку, застыли на месте, с удивлением рассматривая непонятную сцену.

А Горлаева, как ни в чем не бывало, выпорхнула из камеры, размахивая красным шарфиком. И тут Мохов как пружина выпрямился, выхватил дубинку и, не помня себя от ярости, полоснул заключенную по спине и бедрам. Она, естественно, завизжала, и ее тут же поддержали душераздирающими криками сокамерницы:

— Братва, помогите! Наших девочек бьют! Спасите, убивают!..

Камеры ответили неодобрительным гулом и нарастающим стуком. Запахло групповым неповиновением и бунтом. Разъяренную Горлаеву чуть ли не под руки, а с ней и солидарных сокамерниц, затолкали в прогулочный дворик. Но и там они продолжали акцию протеста. Пострадавшая металась из угла в угол, щипала свои бедра и пищала: «И-и-и! И-и-и! И-и-и»…

— Доктор! Доктор! Доктор!.. — дружно скандировали ее подруги.

Начальник смены капитан Чайка, желая разрядить взрывоопасную ситуацию, перевел Мохова на другой пост, а Горлаеву показал врачу.

— Я требую, чтобы с меня сняли побои, — твердо настаивала та и без всякого стеснения обнажила перед тюремным доктором свои округлые красно-синие бедра.

Акта о легких телесных повреждениях и показаний свидетелей оказалось вполне достаточно для увольнения Мохова из органов внутренних дел, тем более что его рапорт об ударе Горлаевой подтвердить никто не смог.

Говорят, однажды они встретились, и Горлаева, в виде компенсации, предложила бывшему прапорщику свою руку и сердце на одну ночь, но получила, мягко говоря, решительный отказ от безработного Мохова Петра Алексеевича.

На исходе хмурого февральского дня в 107-й шестиместной камере третьего поста находился только один заключенный, несмотря на переполненность учреждения. При плане наполнения в 1200 человек в следственном изоляторе содержалось более двух тысяч. И все же в оной камере уже вторые сутки оставался один угрюмый узник. От его крупного продолговатого лица, утяжеленного, квадратным подбородком, веяло тягостным напряжением и нетерпимостью.

К анкете прилагалась справка-характеристика оперативного отдела колонии усиленного режима, где сообщалось буквально следующее: «Осужденный Зимин Г. С. в преступном мире признан „вором в законе“. В местах заключения постоянно группирует вокруг себя осужденных из числа „отрицаловки“, организовывает сборы „общака“. По характеру дерзкий, агрессивный, склонен к нападению и захвату заложников. Поддерживает межрегиональные связи с лидерами преступной среды».