— Да, часто, — соврал Андрей, — чуть что, сразу «какая я дура, меня Павлик любил, а я за тебя замуж вышла».

— Правда?

Лицо Кочкина покраснело и расплылось в улыбке, покрывшись множеством мелких морщин.

Они еще долго беседовали в магазине, на улице, в кафе, вспомнив все, что их связывало в детстве, но не соединило в зрелой жизни. Павел не хитрил и не лукавил, еще раз сознался, что писал, звонил и стрелял, желая отомстить за унижения. Поведал о своем тоскливом одиночестве. Провел одноклассника к вокзалу, купил билет. Прощались как старые друзья, даже со слезами.

— Ты знаешь, — откровенничал Васькин, — у меня тоже настоящего друга нет. Все так, по надобности или по службе.

— Но у тебя есть Клавдия.

— Господи, да неужели ты ее до сих пор идеализируешь? Она же истеричка и скандалистка, настоящая ведьма, хоть и моя жена.

— Да нет, я все понимаю, но ничего с собой не могу сделать. Это болезнь, у меня на этой почве галлюцинации. Куда ни посмотрю, вижу ее лицо с насмешливой улыбкой.

— Чего ж ты в нее не стрелял?

— В нее не смог, ее жалко. И тебя я не мог убить. У меня первый разряд. Из Марголина все пули в десятку вкладываю.

Расставаясь, обнялись.

— Так ты прощаешь меня? — спросил Павел, глотая слезы.

— Прощаю. А ты меня?

Кочкин прижался к широкой груди Васькина и зарыдал. Его руки судорожно сжались в кулаки, тело вздрагивало и дрожало.

«Вот псих, — подумал Андрей, — но честный и добрый. Лучше меня, намного лучше».

Трудно поверить в порядочность человека. Слишком кратковременно его пребывание на белом свете, слишком подвержен он страху смерти, порождающему суету и корысть.

Крайне сомнительна и справедливость правоохранительных чиновников, довлеющих рассудком к топору, а телом — к своей рубашке, именуемой мундиром.

Не убеждает и сила законов. Больно уж тесны их рамки для широкого разнообразия жизни, больно уж крепка над ними власть консервативного эгоизма, больно уж прямолинейны они для изворотливой и коварной преступной среды.

Скудное и злонравное бытие не устает подтверждать, что все в нашем мире подвержено хаосу непостижимого провидения и безысходности. Таинственные силы добра и зла как смерчи носятся по широкому полю естества и сознания в запальчивых, воинственных поисках своих друзей и врагов. Их фатальная неотвратимость покрыта мраком страха и недомыслия, хотя на самом деле проста и примитивна.

Всесильная природная необходимость только подталкивает представителей одного вида пороков к покушению на жизнь и благополучие себе подобных. И глупец расправляется с глупцом, завистник гибнет от завистника, вор уничтожает вора, утверждая торжество дикой социальной справедливости.

Доктор исторических и кандидат философских наук Мельник Иван Федорович, еще будучи аспирантом, приучился брать взятки, ну а достигнув звания профессора государственного университета, уже их требовал, ибо не мог без подаяний пополнять свою интеллектуальную и физическую мощь да чувство уверенности в обеспеченности завтрашнего дня. Чаще брал особо ценными подарками за содействие робкому подрастающему поколению в оценке его невежества по таким глубоким и необъятным предметам, как история и обществоведение.

Ведь брать было у кого. Экзальтированные мамочки и папочки, ради своего престижа, как в былые, так и в нынешние времена, всегда готовы по самому тонкому намеку лечь костьми, вручить самый дорогостоящий и редкостный презент, лишь бы протолкнуть любимое чадо на путь должностей и званий. Иван Федорович всегда помогал таким устремлениям и внушал свою признательность щедрым родителям, восклицая:

— Хорошо! Очень хорошо! Отлично! Сразу чувствуется единство школы и семьи!..

В отношении абитуриентов без роду и племени проявлял незаурядную принципиальность, защищая науку от недорослей и невежд:

— Это вам, молодой человек, политология, а не русские народные сказки!… У тебя, доченька, не знания, а видимость знаний!… Э-э-э, батенька, да ты, я вижу, хочешь убедить меня в том, чего сам не понимаешь!…

И так далее и тому подобное. Его нравственные устои настолько поизносились, что представляли собой некое жадное, плотоядное существо. Собственный трехэтажный дом, фешенебельная дача, машина, куча золота и валюты не успокаивали, а еще более будили в нем страсть к новым приобретениям. Даже публикации в научных журналах, составленные способными ассистентами, не так будоражили душу и бодрили дряхлеющее профессорское тело, как антикварные статуэтки, серебряные и золотые монеты, импортные тряпки и обувь.

Несмотря на это, никаких конфликтов с представителями милиции и прокуратуры у него не было. Ибо их детей он тоже всячески поддерживал и подталкивал повыше к звездам. Причем абсолютно бескорыстно. Да и доказать его поборы не представлялось возможным. Мельник был крайне осторожным взяточником, тонким психологом, наделенным глубокой интуицией и артистизмом. Всегда безошибочно определял, у кого стоит взять, что и сколько.

Его друг и соратник по научно-педагогической практике, кандидат исторических наук, доцент Пивень Петр Петрович, представлял собой крайнюю противоположность тучному, педантичному и сдержанному Мельнику. Высокий, симпатичный с виду, безалаберный и темпераментный по существу. Единственное, что их сближало и влекло друг к другу, — неуемная жадность и зависть. Они часто засиживались в укромном местечке, распивали маленькими рюмочками коньяк, закусывая лимонными ломтиками, и вели неторопливую беседу о том, что есть жизнь и как ее следует реализовать в рамках единства и борьбы противоположностей.

Но если Иван Федорович только накапливал и любовался своими запасами, то Петр Петрович все тратил. Чаще — на женщин, коих любил страстно и безрассудно. Своей очередной зазнобушке Аллочке Гоцкой снял однокомнатную квартиру в соседней пятиэтажке, что позволяло вести довольно активный и разнообразный образ жизни. Обедал дома, а ужинал у любовницы, или наоборот.

В свои сорок шесть лет он оставался крепким и настойчивым мужчиной, хотя и неописуемо рассеянным. Бывало, молоко, которое просила купить жена, приносил любовнице, а бананы — страсть Аллочки — вручал удивленной супруге.

Однажды невообразимо поразил и тещу. Как-то вбежал в квартиру Гоцкой и выпалил скороговоркой:

— Собирайся, дорогая, едем на день рождения.

— К кому? — радостно взвизгнула Аллочка.

— Быстро собирайся! У подъезда — такси, мы опаздываем!

Подруга спешно нацепила свои лучшие украшения и как белка прыгнула на заднее сидение бежевой «Волги».

— Так к кому мы едем?

— Да к этой, как ее… Ай, скоро увидишь.

Алла капризно надула губки, вынула косметичку и занялась своим обычным делом.

— Поздравляю вас, Галина Павловна, с днем рождения, желаю много радости, терпения, мудрости и добра!

Петр Петрович поцеловал тещу в руку и вручил пышный букет роз.

— Галина Михайловна, — поправила та своего рассеянного зятя, расплылась в улыбке, но тут же и сконфузилась, увидав за его спиной расфуфыренную девицу.

— А это кто? — процедила на ухо Пивню.

— Это?… — доцент внимательно осмотрел Гоцкую, вроде впервые увидел, проваливаясь в секундное замешательство. Но через мгновение, нисколько не смущаясь, твердо заявил:

— А это моя аспирантка, кстати, очень талантливая и умелая.

— А где Катя?

— Супруга сейчас будет.

Нежно погладил по спине тещу, ущипнул любовницу, усадил за стол и срочным порядком вызвал жену.

— Понимаешь, Катя, — озабоченно хрипел в телефонную трубку, — я уже у твоей мамочки. Меня случайно ректор по дороге подбросил. Я ему не мог отказать, мы в машине продолжали дискуссию о нашей совместной диссертации. Короче, вызывай такси, мы ждем тебя.

Он все умел, у него все получалось, и все сходило с рук.

А профессор Мельник тем временем осмотрительно и цепко, как бы нехотя, на зависть Пивню, приобретал все новые капиталы в разгар «уборочной» вузовской страды. Шли приемные и выпускные экзамены. Иван Федорович командировался в город Луцк председателем государственной комиссии на пятый курс филологического факультета заочного обучения местного пединститута. Это считалось и было на самом деле наиболее прибыльным местом контрольно-стяжательного пьедестала. Заочники всегда охотно меняли по выгодному бартеру оценки на подарки.