Он вывел опешивших карателей за ворота. Здесь стояли два трехосных грузовика с кузовами, полными солдат. А дальше, приминая поваленный дубок, буксовал третий.

Через несколько минут Вацевич извлек из углубления под забором обернутую клеенкой мину. Захлебываясь от волнения, выкладывал:

— Червонные командиры требуют доказать свою лояльность — заложить эту дьявольщину на пустынном шоссе. Иначе — не пощадят меня, выходца из белопанской Польши. Срок исполнения — трое суток — истекает следующей ночью.

Вацевич снова попросил перевезти его в какой-либо гарнизон: там он больше пригодится. И уставился на грузовики, словно высматривая для себя местечко.

В действительности Вацевич прикидывал, сколько солдат в каждом грузовике. Почти сотня. Не ради него, завербованного лесника, понаехало столько карателей. Решили покончить с отрядом. Широкой полосой пройдут вдоль шоссе, где наготове подкрепление и, вероятно, обнаружат лошадь. Лучше сказать о ней сейчас.

— Един момент, Панове! — Вацевич напряженно вслушивался в свой голос, не дрожит ли от волнения? Нет, все в порядке. — Момент!.. Я сейчас ешче вспомнил!

Он сообщил, что наблюдающие за ним советские разведчики пообещали коня, если он заложит на шоссе мину.

— Касательно беспрерывного надзора за вами, господин лесовик, — это блеф, — усмехнулся один из офицеров. — Это русские запугивают. Но рысак обещанный? Не назвали ли вам ориентиры места, где вручат эту награду за преступление против рейха?

— Так, Панове! Так, сообщили…

— И вы не догадались удостовериться — может, конь уже там?

— Якже мог я, панове? Повинен я — вас ожидать… И молил Езуса: скорее бы приехали.

Офицер благосклонно кивнул. И, поворотясь к ближайшему грузовику, махнул рукой.

Через несколько секунд шофер уже набросил на плечи Вацевича черный плащ. Почти такой же, как на офицере.

Ровное рокотанье моторов прорезалось отрывистой командой.

Вот и пологий спуск к лозняку. Три гитлеровца с ручными МГ опередили на два десятка шагов Вацевича.

Сзади — дугой — взвод автоматчиков. Впереди показался трухлявый пень, а за ним — раздвоившаяся в комле береза… Вот они, приметы!

Вацевич напрягся. Крайний справа пулеметчик сейчас заденет проволочку. Секунда, еще секунда… Холодные капли сползают по лбу Вацевича. Почему не рвануло? А, понятно. Пулеметчики высоко поднимают ноги. На миг охватывает его страх: вдруг изобличил себя волнением? Тут же успокаивается. Нет. Не заметили.

Лозняк уже близко. Доносится ржанье лошади, почуявшей людей. Радость охватывает Вацевича. Все происходит так, как надо. Раз конь на месте, значит, он, лесник, не врет. У гитлеровцев нет повода не доверять ему.

Цепи автоматчиков сближаются — подходят с обеих сторон к привязанной лошади. «На этот раз кто-нибудь заденет», — мелькнуло в сознании Вацевича.

— Тррах!

Перед глазами осколком срезало ветку. Вацевич опустил голову, боясь, что лицо выдаст его мстительное торжество.

Сзади — стон…

— А вы даже не повернулись, господин лесовик! — жалит Вацевича шипящий голос офицера. — Даже не повернулись! Ожидали взрыва, да? Не молчать! Отвечать бистро! Бистро! Шнелль!

Вацевича тут же избили. Так, на всякий случай. Потом, мол, разберемся.

Целый батальон карателей был снаряжен для прочесывания леса к северу от шоссе. А в усадьбе лесника организовали засаду. Взвод гитлеровцев разместился в кухне и горнице, а также — в пустующем хлеву и на сеновале. Каратели были уверены, что лесник не связан с партизанами. Прекрасно, если так… Однако измученные, голодные красноармейцы или партизаны, возможно, сунутся к нему хотя бы за харчами.

Но командиры отряда предвидели возможность засады и были настороже.

Немцы же смазали синяки Вацевича раствором йода, на кровоподтеки наложили пластыри. Офицер попросил господина лесовика понять его «горячность» при гибели двух камрадов. Обещал добавочный профит…

Трое суток Вацевич, сверкая белоснежными пластырями, беспрепятственно расхаживал по двору, выходил и за ворота. Но он ясно сознавал свое положение заложника. На четвертый день часть солдат отозвали. Однако засада по-прежнему располагала походной радиостанцией и в любой момент могла попросить из гарнизона подкрепление.

Более трех суток разведчики отряда спецназначения следили за маневрами карателей в пришоссейной полосе. По просьбе Шеврука и Клинцова местные партизаны отошли на время к северу. Делалось все возможное, чтобы убедить немцев в передислокации рейдового отряда.

Не обнаружив его, батальон карателей разместился ночевать в самом Велиже. Видимо, немцы опасались повторения какой-либо каверзы вроде артналета на перевалочный пункт. Но вечером отряд стремительным броском пересек уже много раз обследованную врагом полосу и устроил засаду у шоссе. Бойцы надеялись подстеречь ценную добычу и заполучить нужные Центру разведданные. Но на шоссе никакого движения за всю ночь!.. Лишь на рассвете дозорные доложили о приближении тех самых семитонных «бюссингов», на которых каратели вечером убрались. Пришлось быстренько уходить.

Незадолго перед этим часовой Кравченко заприметил мальчишку, пересекавшего поляну, заросшую чапыжником. Часовой послал за ним Хомченко. Через четверть часа тот привел опоясанного чересседельником яркорыжего подростка, вооруженного двустволкой.

Когда паренек увидел красные звездочки на фуражках, то заплакал от счастья. Выяснилось, что он второй день бродит по лесу — партизан ищет. Сначала странным показалось: если это правда, то почему же у него мешок сухарей даже не початый?

— А неуж я не соображаю?! — паренек ухмыльнулся. — Партизаны не жрамши воюют!..

И мальчугана оставили в отряде.

Около полуночи снова пошел мелкий въедливый дождик. Однако ненадолго. Часа через полтора поиссяк. С намокших еловых ветвей стали падать лишь редкие капли. Звучно шлепали они об отсыревшие плащ-палатки. Бойцы скинули их; свернули, бесшумно перебрались еще ближе к шоссе.

Над головами теперь — открытое небо. На нем светлел расплывчато-белесый, неотточенный серпик.

— Какой тощенький, бедненький!

— Некормленый, как и мы.

— Отставить скулеж! Завтрашний день сухой будет. Отоспимся, по крайней мере.

— Во сне и пообедаем. И не спеша, солидно… Не как вчера. Только возьмусь за жареного гуся — брр!.. Ледяная струйка по плащ-палатке — прямо в ухо.

— Кончай, братва, про еду!

— А что ты хочешь?

Ответа не последовало. Все замолкли. Об одном думали: неужели командиры снова не разрешат заскочить в Ольхино или в другую какую-нибудь не слишком отдаленную деревушку, чтобы хлебца попросить или хотя бы самим картошки накопать? Только одними шинельными скатками нагружена в дальней чащобе оставленная кобыла. Только патронами да гранатами понабиты заплечные «сидоры», даже запах сухарный выветрился, а по-прежнему никаких контактов с местными!.. Чтобы ни в коем случае не дошел до немцев слушок о местопребывании тех, за кем они охотятся. Впрочем, неизвестно еще, кто за кем охотится. Настоящие-то охотники засели снова под самым носом противника. И телефонисту на дубке сейчас видны холмики, с которых атаковали орудийные расчеты на тягачах.

Блеклый, бескровный рассвет. Седые космы тумана сползают с шоссе, тускло поблескивают дробные камешки гравия. Постепенно прорезываются острые верхушки елей по обеим сторонам — чуть слева и чуть справа — цепи залегшего отряда. Но как раз напротив — еще непроницаемый туман. Угадывается распадок леса.

Да, да — так и есть. Спустя какие-то минуты прямо перед глазами расстилается вдали серый низинный луг, испещренный странными темными прямоугольниками.

— Торфяные копани, — поясняет Клинцов скорчившемуся рядом рыжему пареньку.

— Знаю сам! Еще получше вас!

И обладатель двустволки сплевывает. Шеврук, сидящий на бугорке замшелого корня, протягивает ему миниатюрный вальтер с перламутровой рукояткой.

— Бери, новобранец! Пока — на предохранителе. Гляди, как на боевой взвод переставить.

Рыжий мальчуган внимательно следит за движениями пальцев командира. Кивает. А минуту спустя вытаскивает пистолетик из-за пазухи, так и сяк поворачивает перед глазами.

— Бабская цацка, — бормочет он. — Вот парабелл бы мне!

— Заказ принят! — отчеканивает Шеврук.

— Цыц, зачуханные! — слышится сзади. — Замрите!

Командиры оборачиваются к старшему сержанту Ковезе. Тот отличается необыкновенно чутким слухом. Сейчас, прижимая правой рукой к уху телефонную трубку, он одновременно уставился в циферблат часов.

Тягуче ползут секунды.

— Танки! — возглашает Ковеза. — 3 Велижа!

— Побачимо, — с рассчитанной медлительностью отзывается Шеврук. — Нехай не слазит. Может, ще поталанит.

Ковеза повторяет в трубку приказ: оставаться на посту. Между тем уже докатывается равномерный, вибрирующий гул.

Отряд отходит от шоссе. Всего лишь метров на двадцать. Бойцы залегают за толстыми елями.

Неотвратимо надвигающийся гул забивает уши. Словно прибойным девятым валом накрыло, вглубь затягивает, и над головами прокатываются тяжелые вспененные волны. Воздух застревает в легких — изнутри душит, и трудно вытолкнуть его из груди.

К счастью, такое обессиливающее оцепенение долго не длится. Гул — уже не сплошной. Различимы вой моторов, и гусеничный лязг, и скрежет траков. Еще миг — и в просветах меж еловыми замшелыми стволами и понурой нависью бородатого лапника мелькают смутно-черные громадины.

— Хоть гирше, та инше!.. — восклицает Шеврук, оборотясь к Ковезе.

В скрежете и громыханье металла Ковеза не улавливает отдельных слов, но сразу же безошибочно схватывает смысл целой фразы. Возможно, догадывается по движению губ; а может статься, потому, что самому подумалось о том же… По цепочке бойцов — от одного к другому — перелетает немудрящая поговорка; все веселеют.