— Бывают же, Зина, совпадения. Те же самые слова — «согласна на все» — вчера вечером услышал от самой райкомовки. Вдобавок и у той на щеках ямочки. Выпалила — да и со смеху покатилась. И за эти самые хиханьки спровадил ее.

Полковник встал, выпрямился. Поднялась и Зина.

— Принимаете меня?

— Подумайте с Ниной вдвоем еще! До завтра. Да попридирчивее к себе! Может статься, лучше вас обучить на санитарок или на фельдшеров? Тоже бойцы, тоже большие, нужные дела. Проверьте себя, хватит ли стойкости перенести все. Запомни, Зина: вовсе не стыдно отказаться, пока есть время; другое стыдно — не отказаться, если не чувствуешь полнейшей в себе уверенности. К тому же, повторяю, мы не ждем отказа начисто, вообще отказа от военной службы. Медики тоже до зарезу требуются, телефонистки тоже. Вот я бы, на твоем месте, захотел бы сестрой милосердия… Право! Подходишь! восприимчивая, участливая, чуткая. Поразмысли еще, Зина. Прошу тебя, оцени свои силы!

…На следующее утро после короткого разговора с обеими подругами полковник, сам ведя машину, привез их к обширному зданию на одной из московских улиц.

У крыльца на холодном ветру, кутаясь в старенькую шаль, стояла высокая, статная, пышноволосая блондинка. Она побежала навстречу девушкам, протянула обе руки. Ярко-голубые ее глаза сияли.

— Пополнение, да? Мне сказали, полковник привезет разом двух девушек. Я-то до вас единственная была… Как я рада вам! Студентки, правда? Ну а я — недавняя пионервожатая и учительница. Леля Колесова.

Первый день девушек в особой, еще не вполне сформированной, воинской части был заполнен изучением различных мин и способов обращения с ними. Десятичасовой рабочий день — ох какой нелегкий! Наконец ужин, наконец отдых.

Юный и, к удивлению девушек, очень вихрастый сержант привел их в просторную, чисто вымытую комнату. Голые стены, два незашторенных окна, за которыми — темнота… Нет, все-таки не сплошная темнота: внизу ближайшего к двери окна тихонько скребется в стекло и смутно желтеет безлистая веточка. На противоположной стороне красуются четыре кровати с тумбочками подле изголовий.

Девушки блаженно потянулись. И тут же — стук в дверь.

Тот самый вихрастый сержантик объявил, что полковник вызывает товарища Колесову.

Полминутки спустя, когда подруги нырнули под свои одеяла, Нина спросила:

— Тебе, Зинка, тоже понравилась Леля?.. Верно?

— Еще бы! Очень-очень! Ужасно хочу, чтобы на задание — и с тобой и с ней.

— Наверно, так и выйдет. Однако…

— Разве она так говорила?

— Такая была мысль. Она, большеглазка-то, подразумевала, что Владику приходится преодолевать в себе чересчур многое ради единственно правильного для всех. Что вот она сама, пожалуй, озлобилась бы.

— Это она говорила, чтобы поднять его в наших глазах.

— Ну да. Внезапно вырвалось у нее затаенное, вглубь загнанное. Слишком тревожится за него. Даже саму себя считает без вины виноватой. Намекнула, что не может отвечать ему, как он давно надеется.

— Ясно. В ответ на безнадежную любовь и нехотя посочувствуешь. А все-таки я сомневаюсь, что полноценным бойцом он окажется. Издерганный чересчур. И как раз его надо бы постращать, а не тебя, Зинка. Выпугнуть из добровольцев.

Дверь распахнулась. Леля на ходу стянула через голову свитер и бросила его поверх тумбочки. Проворно разделась.

— А стулья-то нам и забыли принести… Ладно, зато простыни совершенно сухие — благодать! А мне, девочки, так хотелось поболтать с вами перед сном — и на тебе!.. После отбоя выслушивала поручение! Должна буду вот этак же, как вчера полковник нашу Зиночку, припугнуть очередных доброволок. Испытывать: а вдруг и впрямь устрашатся? Раз уж педагог, сказали мне, значит — сподручнее распознавать, кто на что годится.

— Я бы отказалась, — сочувственно вздохнула Зина.

— Я тоже отпихивалась, — подхватила Леля. — Но что поделаешь, если получила приказ. И против него не попрешь.

Она тут же выложила свое недоумение и недовольство: почему начальство не собирается вооружать их ничем, кроме разных мин? И Леля ответила — конечно же, такой вопрос она сама задавала, когда — денька три назад — ее включили было в наскоро сформированную группу ребят-спортсменов. Ей растолковали: за линией фронта нет оружия важнее, чем подрывные средства, чтобы резать артерии вражеских войск… И к тому же немцам известно: в их тылу осталось немало учащейся молодежи, мобилизованной на земляные работы. Следует использовать это: действовать как подрывники, но скрытно, под видом торопящихся домой, к мамам и папам.

— Это все понятно… Я почему отказалась бы? — сказала Зина. — Понимаешь, Леля… По-моему, даже самый проницательный человек не сумеет разглядеть в себе решительно всего, на что способен. Или, может быть, если постарше, то есть уже приходилось проверять себя, — такой, гораздо более опытный, сумеет. И поэтому вот я бы напрочь отказалась, вели мне хоть и Маршал Советского Союза проверять новеньких, испытывать их. Девчата, понимаете, чем оно может обернуться? Вот я втемяшу какой-нибудь отличной комсомолке, что стыд и позор не отказаться от похода во вражеский тыл, если не чувствуешь абсолютной в своих силах уверенности. Да пытками в гестапо постращаю, как наш полковник… И комсомолка — бац: откажется!.. Не потому на попятный пойдет, что струсит или слабенькая… Нет! А как раз от своей добросовестности! Понимаете? Ведь у нас гораздо больше таких, которые, поначалу сомневаясь в себе, в решающий момент не пожалеют жизни, перенесут все муки. Вот и выйдет: я застращаю правдивую девчонку до того, что вдруг откажется; но в результате все мы лишимся прекрасного бойца… Того, кто просто не разглядел сразу-то всех своих сил!..

— Молодчина, Зинка! — воскликнула Леля. — Да ведь и я чуть было не попала в чрезмерно добросовестные. Меня враз оглушили: представь-де себе, что ты сидишь перед эсэсовскими палачами… Сейчас они примутся тебя рвать раскаленными щипцами… Найдешь ли в себе силы молча погибнуть? И товарищей не назвать и даже не признаться, что ты — по особому заданию за линией фронта? Честно говори, Колесова, постарайся понять: если нехватка безоговорочной уверенности в себе, тогда нет у тебя права браться за наши дела… Да не спеши, Колесова, с ответом, а подумай… Чтобы — чистую правду! Хотя бы полчаса думай, хотя бы час, а мы подождем.

— А мне-то полковник велел до завтра думать, — вставила Зина.

— Помню, — усмехнулась Леля. — Да ведь у них, как в учительских методиках, — индивидуальные подходы… Сижу, девочки, да тревогой терзаюсь: ах, как бы невзначай не обмануть. А товарищ майор, симпатичный такой, вдруг снова поддал жару: «Загляни, Леля, в свою глубочайшую сущность!» А я отвечаю: «Если сию минуту меня бросить эсэсовцам, то не знаю — вытерплю ли все… Но если завтра — то выдержу, ручаюсь! Ведь она, „глубочайшая сущность“, именно в том и заключается, что подвластна человеческой воле. Поэтому к завтрашнему утру приноровлюсь крепко держать в руках мою „сущность“! Экзаменаторы мои переглянулись и в один голос: „Ладно, товарищ учительница. Годишься!“»

Холодное, дождливое утро двадцать восьмого октября.

Группа подрывников задержалась перед широкой просекой, ощетинившейся пнями. Впереди — затянутый дождем горизонт.

Просеку преодолели двумя рывками! Сначала — четверо парней во главе с командиром боевой восьмерки Колей Ефремовым. За ними — девушки.

От просеки потянулось мелколесье. Зачавкала под сапогами раскисшая земля. Сапоги девушкам великоваты. Не нашлось обуви по размеру.

Всего сутки назад подрывники влезали в открытый кузов грузовика, где притаились у самой кабины прикрытые брезентом. Но как далеко отодвинулось все вчерашнее, пережитое!..

Приглушенное ворчанье девчат (обидно, даже по нагану не дали) и — до свиданья, Москва. Вот уже Минское шоссе. Дремотно прикорнули на плащ-палатках ребята, но девушки все смотрели в убегающие назад иссиня-темные ели, на сиротливые, облетающие бело-рыжие березки. Вот мелькнули стволы, подрубленные разрывами. Вот уже отбежали от шоссе встречные деревья. Поворот на Дорохово, короткая стоянка. Пока семеро подрывников угощались консервами, Коля Ефремов и невесть откуда взявшийся капитан уточняли, где переходить фронт…

Внезапно раздалось гулкое разноголосье: «Во-о-здух!..» Все бросились от грузовика к опушке, и тут, прежде чем плюхнуться на землю, увидели, что меж елей, насколько хватал глаз, полно бойцов в зеленых касках и с шинельными скатками. Свист и разрыв, свист и разрыв!.. Еще свист — нарастающий, сверлящий душу. Разрыв — оглушительный, близкий. Возле прижавшихся друг к дружке девушек застонал немолодой усатый боец. Девушки вскочили, чтоб перевязать раненого, но раздалась команда Коли Ефремова: «Группа!.. В машину!» Обогнули дымящуюся воронку подле шоссе, перемахнули через борт кузова, и грузовик, натужно взревев, рванул с места. Уже в машине подняли головы и увидели девять фашистских стервятников. Они летели на большой высоте к Москве!..

— Здесь не эти сыпанули, — пояснил Коля. — По опушке жахнул Ю-52… Уже устарелый. Такие Испанию бомбили. А на Москву летают «хейнкели». С полутонными…

— Вот это командир! Успел распознать, — улыбнулась Нина.

— Не зря каждые каникулы на военных сборах, — коротко отозвался Коля.

— Нашего командира можно лейтенантом называть, — внушительно добавил румяный, толстогубый студент коммерческого института Самсон. — У них уже на пятом курсе Горного института присваивают звание. А ему просто не успели.

— Не успели, значит, нечего судачить, — хмуро перебил Коля.

Подругам, особенно Зине, командир понравился тем, что не задавался. Кроме того, девчата сочувствовали Коле, понимали, как трудно распоряжаться, когда не было времени приглядеться к подопечным. А Коля знал одного лишь однокурсника Генку — молчаливого, довольно неуклюжего на вид.