Раздались женские и детские возгласы. Возгласы не боли, не страха, а радости. Это наши бойцы привели во двор семьи пограничников, прятавшиеся у лесника.

И лесник разрыдался.

Когда танковые колонны гитлеровцев прорвались к Невелю, Вацевич собрался было со всем семейством уходить на восток, подобно тысячам других беженцев. Однако перед отъездом явился к нему работник райисполкома, который в мае оформлял его на новое место работы. Райисполкомовец от имени партии попросил беспартийного Тадеуша Вацевича остаться и помогать организующемуся подполью патриотов. Отказаться?.. Горько было отправлять без своего присмотра трех дошколят-хлопчиков и жену на сносях. Однако Вацевич согласился ждать связных от райкома партии и выполнять их задания.

Он ждал. Почти два месяца — безвылазно. Благо картошка своя, морковь и капуста — тоже. Наконец пришел человек средних лет, вооруженный наганом и «бутылочными» гранатами. Он прежде всего возвратил Вацевичу старую двустволку, отобранную комсомольцами. Далее, после обоюдного прощупывающего разговора, гость обещал ему восстановить утраченную связь с городскими большевиками… Прощаясь, условились о тайничке. Наведываться в тайничок — до полудня по вторникам и субботам.

В минувший вторник, заглянув для верности в тайник уже вторично после полудня, Вацевич отправился в сельпо. Очередь за керосином протянулась до околицы. Протоптавшись час, он продвинулся только наполовину… и вдруг — общее смятение: проверка документов!

Жандармы, проверив документы и допросив лесника, преобразились в благожелателей. Бидончик через полминуты наполнился керосином. Жандармы заверили пана Вацевича, что отныне да процветает он под покровительством великого рейха. Приказали не отлучаться из дому, ждать инструкций.

Вацевич побрел восвояси. Успокаивал себя тем, что немецкие чиновники вряд ли прикатят до субботы… А в этот условленный день он извлечет из тайника долгожданную весть от товарища, пообещавшего восстановить связь с партийцами. Если сегодня в тайнике пусто, тем вероятнее, что будет весточка в следующий условленный день. Именно так! Простая логика приводит к этому выводу.

Но чем старательнее успокаивал и утешал себя Вацевич, тем тревожнее становилось на душе. Тревожнее и гаже! Ведь вполне возможно, что приедут к нему не только с инструкциями, но, в первую очередь, затем, чтобы тотчас отрезать ему все пути к советским патриотам. Увезут его с собой и заставят совершить какую-нибудь подлость. Например, избить арестованного. Не выйдет у них!.. А тогда? Чести своей он не уронит, однако ж и борцам против оккупантов ничем не поможет. Но что же делать? Что?

Не стало сил на раздумье. Вацевич спрятал бидон в кустах и бросился в город Велиж. На бегу гнал от себя горестную мысль, что нелепо надеяться на случайную встречу с товарищем, от имени партии говорившим с ним еще в июле… Старался вызвать в памяти также и другие лица, которые видел в райисполкоме перед войной. Твердил себе, что, существуй хоть один шанс из сотни тысяч, он и тогда должен ухватиться за него.

Уже на окраине Вацевич угодил в облаву: эсэсовцы забирали кого попало… Повели через пустырь к безлюдному базару.

Там, в толпе, Вацевич увидел того, кого мечтал встретить, чьи боевые задания хотел выполнять. Увидел крайним в ряду четырех приговоренных. Каждый с петлей на шее и со связанными за спиной руками.

Прочли приговор. Оказалось, что осужденные швырнули гранаты в окна гостиницы германских офицеров.

Уже начало смеркаться, когда Вацевич, прошагав три километра по шоссе, а затем около километра вдоль еловых саженцев, добрался до частого сосняка. Тут, на корнях, он и провел ночь.

Едва рассвело, Вацевич побежал к опытному филиалу совхоза. Вот и просека, вот и знакомый бочажок, заросший камышом… И на секунду померещилось: не заплутал ли? Вокруг — не раз исхоженные места. Но почему же тогда между редеющими стволами мачтового сосняка все еще не видны — на другой стороне стручкового поля — два дома?

Вацевич, озираясь, остановился. Неужели вправду сбился с тропы? До того пришибло казнью коммунистов.

Но вот сквозь редеющие к опушке стволы потянуло встречным ветерком и удушающим смрадом гари. Задыхаясь от предчувствия чего-то страшного, лесник бросился вперед, к домам деревни, но увы! — домов совхоза не стало. Меж обугленных, еще курящихся головешек стояли опечалено люди… То были старики из глухой соседней деревушки Ольхино. Вместе с ними Вацевич похоронил расстрелянных, сгоревших. От них и услышал, что произошло.

Вскоре после того как из деревни ушли семьи пограничников, туда нагрянули немцы. Все переворошили. Потом выгнали всех жителей на улицу. Поставили под яркие фары грузовиков и начали допрашивать стариков и старух, которые укрывали своих постояльцев. А потом принялись избивать дядю Сеню — заведующего опытным участком. А сын его, десятиклассник, протиснулся сквозь толпу к немцам и стрельнул дважды из ружья. Два немца упали замертво.

Когда убитые и обгоревшие были преданы земле, Вацевич побрел домой. Четыре километра от пепелища до своей усадьбы показались ему бесконечными. А когда переступил порог дома, застыл на месте.

Ребятишки!.. Безмятежно спали они, закутанные поверх пальтишек в шали… Спали на разостланных на полу одеялах.

До того приковали взгляд эти малыши, что не сразу рассмотрел четырех женщин. Три еще моложавые, а одна старуха. Услышав шаги, одна молоденькая рывком повернулась и крепче прижала к себе мальчонку с льняными кудрями. А тот — обеими ручонками обхватил полосатую кошку… Черноволосая девочка-подросток застонала во сне.

Учуяв хозяина, кошка выскользнула из теплых ручонок мальчонки, перескочив через босые ноги молодых женщин, жалобно мяукая, начала тереться о сапоги Вацевича.

Испуганно вскочила большеглазая черноволосая девчушка. За ней, держа на руках маленького кудрявого мальчугана, тяжело поднялась худощавая, но с розоватым и мягко округленным лицом женщина. Яркие серые глаза смотрели строго, испытующе. Она подождала, когда заговорит сам хозяин. Поправив сбившиеся набок густые с рыжинкой косы, повернулась к смертельно бледной девочке-подростку:

— Не пугайся, Ревекка. Наш человек это.

В полукилометре от усадьбы лесника стояла покосившаяся, но еще прочная «егерская сторожка». Сюда на весь день Вацевич отправлял семьи пограничников. Возвращались они в потемках. Ночью гитлеровцы вряд ли нагрянут.

А командир Шеврук, скрепя сердце согласившийся с намерением Клинцова, безмолвно дал самому себе клятву. Если жандармы или эсэсовцы опередили комиссара отряда спецназначения, если запугиваньем, а может, и пытками, сумели намертво привязать к себе лесника, то вполне вероятно, какая-то сволочь старается не спускать с него глаз и, чего доброго, бывает в усадьбе… «В этом случае пускай же не ускользнут вражеские вербовщики», — решил командир.

Еще до того как Клинцов, Алексаев и Хомченко вошли во двор, вокруг усадьбы была уже сильная цепь обложения.

Из егерской сторожки, укрывшейся в зарослях крушины, острые, настороженные глаза различили мундир гитлеровского офицера. Никто не мог предположить, что это советский офицер в трофейной форме. Им был младший лейтенант Астапов.

Дети и женщины бросились обратно, к усадьбе. Предупредив хозяина, залегли в углублениях между картофельных гряд с пышно разросшейся ботвой.

Вацевич же поспешил затоптать уличающие следы. Но такому разведчику, как старший сержант Ковеза, не трудно было разгадать эту хитрость.

Стало понятным и то, как изнуренные женщины, старавшиеся пройти с детьми через лес подальше на восток, оказались у лесника — всего только в четырех километрах от совхоза. Семьи сбились с направления, когда обходили заболоченную низину. Стало также понятно, почему лесник остерегался и не доверился сразу же военным людям, по виду и разговорам — советским.

Шеврук и Клинцов уже не расспрашивали, а ждали, что сочтет нужным сказать сам хозяин. А тот сидел по другую сторону кухонного столика, спиной к залитому тьмой окошку. Сверху, с широкой печи и полатей слышалось невнятное бормотанье спящих детей, а три женщины и пятнадцатилетняя девочка затаились в горнице, за ситцевой занавеской.

— Счастье, что сюда забрели, — повторил Вацевич уже таким тоном, будто внушал это самому себе. — Да, счастье… Не хцел, не хцел, а пора дочиста выложить.

— Пора, — сдержанно подтвердил Шеврук.

Лесник поднялся, подкинул самых тонких дровец в уже прогорающую печь и, садясь, уперся взглядом в холодноватые пристальные глаза Шеврука.

— Ты, товарищ командир, упомянул, как самолично допрашивал охранников скипидарного завода… Помнишь, у них, у немцев, словечко «митхеррен»?

— Хиба ж не помнить! Означает оно: совластители, совладельцы.

— Так. Як раз! Перекинулись им, а потом и перевели мне. Чтобы покрепче шибануть. Уж если вы, пане лесовик, обязались нам служить и скрепили подписью, то мы — совладельцы души вашей. Спробуйте переметнуться к партизанам, а мы зараз изловчимся переслать им фотокопию…

Вацевич умолк. Ожидал обвинений, клеймящего негодования. Может быть, и приговора.

Клинцов повернулся к Шевруку, к едва колышущейся справа от него ситцевой занавеске:

— У молодок обувь совсем истрепалась, а в чемоданах охранников завода нашлась и женская обувь… Однако всего не предусмотришь.

Вацевич благодарно глянул на комиссара. Догадался: вожаки отряда вовсе не хотят учинять судебное следствие. Продолжал уже ровнее, как бы спокойнее:

— Я же чую свой позор… А может, скажете, как я мог иначе? Трохи обогрел своих гостей, накормил. — Он покосился на пустые стручки сладкого горошка на полу, недавно, пока не заснула малышня, дождем сыпавшиеся с печи. — Но дальше что было делать? Судите сами. В среду гости, а в четверг — шасть и машины с немцами! Богу дзенькуе не на зорьке, и — сначала каву пили… Мои гости в сторожке досыпают, една пана — дозорная.