Я был не настолько честолюбив, чтобы приобрести каноэ, хотя они мне нравились, но на весло я позарился. Поскольку мы с Уинстоном Черчиллем уже наладили торговые связи, я снова порылся в своих вещах и пред-дожил ему моток цветной тесьмы, фонарик с плоской батарейкой, сигару и цифровой замок, который был в бездействии, так как я забыл цифру, которую надо было набирать. За все это он предоставил мне выбор из семи весел. Я не уверен, что то, которое я выбрал, принадлежало ему, но никто из зрителей не выразил протеста. Думаю, что потом он честно поделился с владельцем.

В тот же вечер, когда мы с Фиф раскатывали спальный меток, за углом послышались каркающие звуки, несомненно извлекаемые из диджери-ду.[7] Мы пошли посмотреть, что там, и увидели Уинстона Черчилля, который сидел, прислонившись спиной к стене хижины, уперев шестифутовый полый инструмент в большой палец ноги. Он хотел максимально использовать свой импровизированный рыночный день. Инструмент был изготовлен из полой ветки эвкалипта и разукрашен коричневыми и белыми узорами. При слабом свете, падавшем из окна хижины, вид у него был очень солидный. Уинстон Черчилль выдувал простую протяжную мелодию, время от времени втягивая воздух через нос, но ни на секунду не прерывая потока звуков. Хотелось бы знать, как он это делал.

Наступила моя очередь, и вскоре я кое-как овладел инструментом. Ду-диди, ду-диди, ду-диди-ду! Пришлось купить. Фиф оказалась не менее способной, чем я. Мы зажгли лампу и стали снова рыться в вещах. Пара дырявых штанов Фиф. Красно-желтое платье. Пара теплых носков. Большая игла. Зажигалка с запасом кремней. Нож в ножнах (запасной). Пригоршня шариков (крокодильи глаза, которые Дарси вставлял в чучела!).

Темные очки без одного стекла. Коробка слипшихся мятных лепешек. Уинстон Черчилль был доволен всем этим, а мы были довольны своим новым диджери-ду.

На следующее утро лубра, по имени Полай, выглядела очень нарядной в красно-желтом платье Фиф. Не то что Уинстон Черчилль, который являл собой уморительное зрелище, гордо выступая в розовых штанах Фиф и теплых носках.

В тот день мы покрыли сотню миль, добираясь до Борролулы по дороге с выбоинами, заполненными такой легкой пылью, что она разбрызгивалась, как вода. На дне выбоин торчали корни деревьев, нас так трясло на них, что приходилось ехать медленно. На переправе через реку Мак-Артур нам пришлось два часа ждать отлива. Рыча, машина пересекла реку по капот в воде, и Фиф визжала от восторга (там-то мы и подмочили все наши пленки). Затем мы свернули к Борролуле, которая была в нескольких милях вниз по течению.

В лавке мы поговорили со знакомыми Дарси и, захватив рома и пива, пошли в гости к Роджеру, который жил на холме над рекой. В Борролуле старину Роджера знают все. Он живет в квадратном баке, в котором прежде держали воду, торгует всякой мелочью, то и дело меняет шляпы и называет себя человеком, живущим в свое удовольствие. У него плохое зрение, длинные волосы и все время мира для интересных бесед. Мы разговаривали, пили и ели до полуночи. Потом мы с Фиф расстелили свой спальный мешок не совсем вне пределов слышимости. Когда мы засыпали, Роджер и Дарси все еще громко разговаривали.

К середине второго дня мы осмотрели в Борролуле все, что стоило видеть. До сезона дождей оставалось не так уж много времени, и мы двинулись обратно в Манен-гуру и, едва не задохнувшись в пыли, прибыли туда уже ночью.

Из Манангуры мы выехали на следующее утро и после полудня уже были у реки Робинсона. Проверив, не тронула ли шкуры ржавчина, не облетела ли с них чешуя, мы присыпали сомнительные места остатками соли и сложили мешки в лендровер. Шестьсот семьдесят одна шкура и сорок шесть чучел! Это был чертовски тяжелый груз.

На следующий день мы проехали Калверт Хиллз и, чтобы прибыть в Уэстморленд засветло, утром решили тронуться в путь пораньше. На ночевку мы расположились у ручья рядом с дорогой. Около десятка путешествующих аборигенов устроились в шалашах на другом берегу. Я помахал им приветственно рукой. Они не обратили на это никакого внимания. Вокруг нас крутились два серо-белых сорокопута. Фиф давно мечтала приручить эту занятную пичужку и изо всех сил старалась угодить довольно нахальным гостям.

В тот вечер я решил попробовать свои способности на диджери-ду, и к звездам полетели унылые монотонные звуки. С другой стороны водоема из лагеря аборигенов донеслось ритмичное постукивание и какое-то бормотание. Голоса звучали все громче, пока уже невозможно было не разобрать слов.

Чай, сахар, мука, табак. Чай, сахар, мука, табак. Чай, сахар, мука, табак. Чай, сахар, мука, табакчайсахармука-табак… Мы подозвали одного аборигена и отдали ему две горстки нашей последней муки и горсть табака, чтобы они хотя бы немного помолчали. Примерно через час, когда мы пытались уснуть, аборигены начали снова. Это стоило нам пачки сахара, полфунта чая и еще горсти табака.

В течение ночи они начинали бубнить еще дважды и вдвое громче. Наши запасы основательно поубавились, а сами мы не выспались и тронулись в путь уже днем, поставив себе за правило на будущее не играть на дид-жери-ду поблизости от лагеря аборигенов.

В тот день мы въехали в лесной пожар. Примерно полмили пламя металось по обеим сторонам дороги, то догоняя нас, то отставая. Мы с Дарси потели не только от невыносимой жары, но и от сознания, что в кузове лендровера есть еще полбочки бензина.

Фиф сказала, что мы смешные люди. Наш лендровер не может взорваться. Эта немыслимо! Когда мы выехали в поле, обнаружилось, что брезент, который лежал поверх груза, прогорел так, что его можно было списать. А это был хороший брезент. Пока мы с Дарси приводили все в порядок, Фиф наломала веточек с кустов «оленьей шерсти»[8] и украсила ими передок лендровера только потому, что ее пленило название кустарника.

На следующий день мы свернули с дороги на едва заметную колею и ехали десять миль к лагуне, на которой Дарси когда-то бывал. Эта лагуна имела в длину более мили, по всей окружности ее были песчаные пляжи, а на них тысячи птиц. Группки пеликанов были так неподвижны, что казалось, приросли к песчаным отмелям. Изящные фламинго прохаживались по мелководью медленно и важно. Колпицы, спящие в илистых котловинках, были похожи на оброненные клочки белой бумаги. В воздухе парил бронзовый орел. Со свистом летали строем маленькие черно-белые утки. На засохшем дереве в своем гнезде, похожем на кучу хвороста, сидели два журавля. Прилетали и улетали кроншнепы. Прилетела и села сова, у которой была лягушечья морда и глупый вид. Мы никогда не видели подобной коллекции птиц. Там были и такие, названий которых не знал сам Дарси. Лагуна находится в пятнадцати милях от моря, но вода в ней соленая. (Дарси сказал, что вода, возможно, просачивается из моря, и, вероятно, он прав.)

Мы расположились у лагуны и ночью выехали в ялике на охоту. Без особого труда застрелили четырех пресняков и осветили соляника средних размеров, справиться с которым оказалось не так-то просто. Видимо, его встревожила стрельба. Он был на отмели, когда мы впервые его заметили. Подпустив нас ярдов на пятьдесят, он скользнул в воду и поднялся на поверхность в небольшом заливчике ярдах в десяти от берега. На этот раз крокодил подпустил нас на тридцать ярдов. Мы ждали его минут двадцать с погашенной фарой и еще двадцать минут с зажженной. Когда мы уже возвращались и проплыли ярдов двести к тому месту, где упустили небольшого пресняка, Дарси обернулся, и наш крокодил опять оказался в луче фары. И точно на том же месте. Он снова подпустил нас до тридцатиярдовой отметки и ушел под воду, как в первый раз. Мы ждали, потом поплыли, оглянулись, и он снова оказался на том же месте. Дарси усмехнулся.

— Нам не нужна шкура этого крокодила. Но я бы с удовольствием застрелил его. Вот такие, становясь постарше, начинают охотиться на людей и скотину. Он думает, что взял над нами верх. Но он ошибается. Я поймаю его для содержателя ялогиндской пивной сетью и заработаю несколько фунтов, а возможно, и спасу чью-нибудь скотину.