Один из старых сидельцев нашего печального заведения, прочитав (или «пробив», как говорят зэки) мои «Портреты», был глубоко тронут, опечален и даже возмущен. «Послушай, Леонтич, — обратился он ко мне, — скостил бы ты срок Момулькину по суду… Ну за что ему столько отвалили?»

Это он от широты душевной уповал на справедливость, но по узости взглядов не улавливал духа нашего гиблого времени, когда, бывает, кусок мыла ценится больше жизни тех мальчиков, которые гибнут в горячих точках… Только ведь и наши заведения, огороженные колючими вертлюками, это тоже «горячие точки», откуда не все возвращаются либо выходят оттуда искалеченными… А время (или что-то другое?) породило такой размах уголовщины и так отягчило сей крест, что и в самих судьях ожесточились души, притупилось внимание к человеку, и длань их карательная подчас не ведает истинной меры… Вот через такую мялку пропустили и моего Леньку Момулькина.

А где же милосердие? Однажды прочитал я в «Комсомолке» интервью с Анатолием Приставкиным, автором изумительной повести «Ночевала тучка золотая». И слова его о том, что «в наши безумные времена милосердие и не ночевало в России», поразили меня и вызвали недоумение. Я даже письмо ему написал, высказав свое несогласие с этой его «черной» фразой. Одно уже то, что он, писатель Приставкин, является председателем комиссии по вопросам помилования при президенте, не дает ему права на такие сомнительные заявления, поскольку он облечен другими правами и обязанностями — возрождать милосердие и поднимать его на уровень государственной заботы о человеке. Или это в нашем государстве невозможно?..»

Больше всего боюсь разочароваться в «детках» Юрия Мартынова, потому и рукопись открываю с некоторой опаской и любопытством одновременно, будто распахиваю железные ворота в то печальное учреждение под номером 14/8, и тотчас же погружаюсь в его атмосферу: «Леньку Момулькина, девятнадцатилетнего красивого парня с непорочно чистым лицом и коротким чубчиком льняных волос привезли в колонию при небольшом городке отбывать наказание. Ежели бы прибывшие невольники состояли из пластилина или глины, то из «воронка» их вывалили бы слипшейся бесформенной кучей и неизвестно, как бы их потом отделяли друг от друга. Ибо их было так много набито в коробочку «воронка», что даже пучеглазый пожилой конвоир удивился и покачал головой: «Жалко, Рекса не взяли для утрамбовки… Первый раз в этот месяц стока зафрахтовали» — с ходу я проглотил начало повести и не мог прерваться, спеша за развитием здешних событий. «Тельниковая тенниска на Леньке лопнула где-то под мышкой, и желтенькие ромашки-пуговицы потерялись в зэковской каше. Но это тонкое цивильное одеяние здесь долго не продержится — либо контролеры отберут, либо они же заставят порвать одежду, очевидно, по какой-то странной прихоти прибегая к столь варварскому методу. Сохранившиеся же вещи на пути переодевания и шмона все равно скоро пропадут в сырых бетонных «комодах» зоны, которые не имели вентиляционных устройств и никогда не проветривались.

Переодевали же во все темненькое, серое, наверное, с той целью, чтобы не убежали — на свободе таких серых нет. А еще тюрьма, наверное, переняла моду у монастырей, где темными одеждами убивают гордыню в послушниках. Потому Момулькину поношенную тенниску не было жаль — куда она ему? Навертели ему сроку под самые, как говорят арестанты, рога — девять долгих лет. И все за то, что лишил жизни изверга отчима…

Момулькин посмотрел на свой брючный балахон, укрепленный вязочкой за пуговицу и за ременную лямочку, и усмехнулся, представляя, как бы его такого близкие увидели…» И потом дальше и дальше, память его колебала, будто качели в горсаду, где любил он бывать вместе с Валей, самой лучшей девчонкой на свете, и качели то возносили их вверх, куда-то в небо, то опускали вниз, к земле, на которой все и происходило — дурное и доброе.

Леньку лихорадили мысли, не в силах он был ни отделаться от них, ни кануть бесследно в их сжигающем пламени, и он снова и снова спрашивал самого себя: зачем… зачем он бил отчима по голове? Можно ведь было ударить по рукам, либо обхватить его со спины за шею и отбросить от мамки, разбить этот мерзкий сосуд… Ленька всегда страшился жестоких поступков, а в мальчишеских драках закрывал глаза. А тут все произошло иначе. Мамка навзрыд плакала, спрятавшись в ванной, а Олег Савич разъяренно рвался туда, держа в руке колбу с кислотой, наверное, из вузовской лаборатории, обзывал мамку голливудской шалавой, торгующей своей красотой, и грозился в один момент превратить ее в уродину… Мамка зажалась в угол и закрывала руками лицо, а потом закричала: «Леня, беги от этого изверга, спасайся от него!» А он, как оканемевший, наблюдал все это из кухни, но вдруг какая-то бешеная сила бросила его в ванную, рука механически выхватила из туалетной тумбочки туристический топорик…

И все! Остальное — как во сне. И камера-одиночка, куда поместили его как умышленного убийцу, дабы отрезан он был от всего и вся; и следствие, выдвинувшее версию — убийство по мотивам материального долга, квартира-то у них была на троих; и выступление адвоката на суде, женщины лет тридцати, усмотревшей насилие со стороны погибшего — разбитая колба со страшной жидкостью, шрам на лице матери, разве это не говорит о мотивах случившегося? Однако доводы эти не получили в судебных прениях почти никакой отчетности, более того, председательствующий объявил, что вопросы адвоката третьестепенны и уводят суд от существа случившегося. И наконец приговор, которого Ленька ждал с нетерпением — надоела вся эта тянучка, скорее бы к одному концу; и последняя встреча с матерью, когда она, сидя по другую сторону стекла переговорной кабины, смотрела на него огромными, страданием увеличенными глазами и говорила, наклоняясь к трубке: «Ты, сынок, прости меня, прости, это я в твоей тюрьме виновата, это мне надо сидеть… — плакала, не отворачивая от стекла лица. — Но ты не переживай за страшный приговор, выкинь его из головы… Защитница сказала, что она добьется его отмены… Слышишь? — кричала сквозь слезы в трубку. — Квартиру продам. Мы поедем к генеральному прокурору… Мы обязательно отмены добьемся! Ты ничуточки не виноват. Ты меня защищал, сынок! И зачем ты меня так пожалел?..»

Ленька провел ладонью от лба к затылку, потер место острига, словно колючая проволока и голову тоже опутала… И здесь, в колонии, он жил, как в неком вакууме, поддавшись вялой инерции — как будет, так и будет: переодели, постригли, поселили в барак, какой-то доброхот угостил чифирем: «Хлебни, легшее будет», кто-то ненароком, а может, и умышленно толкнул в бок… «Момулькин был далек от всяких философских размышлений и с гибельным предчувствием смотрел на двух-этажные бараки посреди металлических клетей-вольеров (всякий барак был отгорожен от соседнего); на узкие пространства подле жилья, усыпанные серой арестантской толпой; на любопытствующих, которые приблизились к тыну и оживленно что-то вскрикивали, переговаривались меж собой (на многих лицах печать чахоточной бледности и истощения). И это первое, страшное своей фантасмагоричностью впечатление ошеломляюще пугало Леньку. Его мучил вопрос: как здесь годами вместе существуют разномасштабные злодеи? Как океан зла, выброшенный сюда со свободы, не иссушает сам себя едкой смертной враждой, ведь все, что питало его, Леньку Момулькина, сейчас отнято… отнято самое драгоценное — видеть, слышать, ощущать самых близких, кровных, дорогих людей… Это недоумение, удивление противоестественным существованием сгустилось в Леньке до физического ощущения и защемило душу так, что он каждой клеточкой тела вздрогнул» — продолжаю читать, будто иду по пятам Леньки Момулькина, стараясь ничего не упустить, ни единого шага, события. «Ему тоже дали пластмассовую штучку с биографической отметиной. И Ленька долго искал глазами по зэковскому окружению — у кого попросить иголку с ниткой, чтобы пришить «паспорт». Некоторые крепили свои знаки проволокой… но за то можно было угодить и в черный список «побегушников», нагрудную паспортину твою перечеркнут красной полосой, и будешь ты каждые два часа ходить к пределам вахты поверяться. Даже ночью не оставляют таковых без надзора, а приходит вахтенная стража и освещает лицо фонарем, сличая тебя с фотографией на поверочной карточке».