Ф. Достоевский.

Семипалатинск Августа 31 1857 г.

Семипалатинск, 7-го сентября 1857 года.

Любезный друг, милая сестра моя Варенька,

Решаюсь писать тебе еще, не дождавшись твоего ответа. Хочется напомнить о себе; это так естественно между теми, кто любит друг друга. Давно уже, рано весной, послали мы, я и жена моя, каждый от себя письма к вам всем: тебе и сестрице Верочке в Москву и к брату в Петербург. От брата мы ответ получили. Но ни от тебя, ни от Верочки до сих пор нет ничего. Скажи мне, Варенька, не сердита ли ты за что-нибудь на меня? Если так, то напрасно! Мало кто любит и уважает тебя так, как я. Я и не думаю этого, сообразить не могу, как бы это могло случиться! Я знаю, что ты так добра, как ангел, к сердиться даром не способна. Не понимаю, почему не ответила ничего и Веринька. Здоровы ли вы обе? Брат писал, что был у вас в Москве и нашел всё благополучно. Здоровы ли дядюшка и тетушка? Мысль об них мне несколько раз приходила в голову: если б тетушка серьезно хворала, я знаю, ты бы не отходила от нее, а в таком случае было бы не до меня. Дай им бог здоровья, а вместе и всем вам! Напиши же хоть что-нибудь, Варенька, и выведи меня из недоумения.

О себе скажу одно: живем помаленьку, покамест хорошо. В будущем одни надежды, то есть надежды на себя, на свои силы с помощию божию, а это всего лучше. Может быть, бог и устроит судьбу мою. Если кой-какие дела (по литературе) удадутся, выйду в отставку. Служить мне больше нельзя, во-1-х, дорого, а время занято службой. А тут, на свободе, я конечно приобрету более. Но, разумеется, для этого надо переехать в Москву. Авось, это удастся. Болезнь моя нисколько не проходит. Напротив, припадки случаются чаще. Уже три раза с апреля м<еся>ца были они со мной, когда я стоял в карауле, и, кроме того, раза три или четыре во сне. После них всегда остается тягость, бессилие. Тяжело мне переносить это, Варенька. Надеюсь, что государь император позволит мне переехать в Москву, чтоб лечиться. А здесь, у наших докторов, лечиться нечего. В Москве, несмотря на болезнь, я содержать сам себя надеюсь. Да и обновлюсь душою. Давит меня Сибирь. Но нечего загадывать о будущем. Как-то еще всё уладится.

Я думаю, Верочка теперь в деревне. Я писал тоже (в тот же раз) и Александру Павловичу и еще одному моему знакомому, Якушкину, писал о важных для меня вещах и просил скорого, по возможности, ответа. Но ничего еще не получил.

Иногда, Варенька, мне приходит на мысль, что письма мои пропали. Но опять, пропало, положим, одно письмо, зато другое дошло; а то было бы слишком странно.

Прощай, Варенька, друг мой милый. Хотел тебе написать только несколько строк, чтоб напомнить о себе только. Обними за меня Верочку и передай мое глубочайшее уважение дядюшке и тетушке. Скажи, что благодаря им у меня еще есть теперь кусок хлеба; денег еще ее не истратил. Благодарность моя дядюшке и тетушке беспредельна. Дай им бог и здоровья и счастия.

Прощай же, ангел мой, будь здорова и благополучна, а я навсегда твой любящий брат Ф. Достоевский.

NB. Где брат Андрюша? Если он был в Петербурге, то удалось ли ему там и где он теперь? Куда ему писать?

До свиданья.

Семипалатинск ноября 3, 1857 г.

Любезный друг и брат, получив твое маленькое письмецо, в котором ты уведомлял меня о твоей заграничной поездке, или, лучше сказать, о твоем наскоке на Европу, я не отвечал тебе. тотчас, ожидая обещанной присылки сигар, (так как ты обещал их выслать с следующей почтой) и тут же разом отвечать тебе. Но ни сигар, ни письма - не было, и потому пишу, не дождавшись, во-первых, чтоб поскорей с тобой побеседовать, а во-вторых, изложить перед тобой кое-что из настоящих обстоятельств моих. Во-1-х, о моей частной жизни. Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо. Я служу, хотя намерен в скором времени просить отставку, потому что считаю за грех запускать болезнь мою без излечения. И сама совесть говорит мне: так ли служат; когда я сам сознаю и чувствую, что, по причине болезни, едва могу исполнить самые легкие обязанности. Лучше уступить место другому и посторониться. Я же, и в отставке и в болезни, найду случай быть полезным занятиями литературными. Всякая ненормальность, всякая противуестественность, наконец, отмстит за себя. Жить упорно в Семипалатинске, усиливая болезнь и запуская ее, - по-моему, повторяю, грех.

Надеюсь на высочайшую милость превосходного монарха нашего, уже даровавшего мне столько. Он призрит меня, несчастного больного, и, может быть, позволит возвратиться мне в Москву, для пользования советами, докторов и для излечения болезни. Кроме того, где я достану себе пропитание, как не в Москве, где теперь столько журналов и где, верно, меня примут в сотрудники. Ты понять не можешь, брат, что значит переговариваться хотя об литературных делах заочно, писать - и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой. Хотел было я, под рубрикой "писем из провинции", начать ряд сочинений о современной литературе. У меня много созревшего на этот счет, много записанного, и знаю, что я обратил бы на себя внимание. И что же: за недостатком материалов, то есть журналов за последнее десятилетие, - остановился. И вот так-то погибает у меня все, и литературные идеи и карьера моя литературная.

Ты пишешь мне, дорогой мой, о моем романе и просишь меня прислать прямо к тебе; но вот что я скажу тебе на это: я давно уже получил предложение из "Русского вестника", бесспорно первого русского журнала в настоящее время, и уже завел переписку в Москве через превосходных знакомых моих и через Плещеева, который теперь в Оренбурге (1) и вот уже год работает для "Вестника".

Что же касается до моего романа, то со мной и с ним случилась история неприятная, и вот отчего: я положил и поклялся, что теперь ничего необдуманного, ничего незрелого, ничего на срок (как прежде) из-за денег не напечатаю, что художественным произведением шутить нельзя, что надобно работать честно и что если я напишу дурно, что вероятно и случится много раз, то потому, что талантишка нет, а не от небрежности и легкомыслия. Вот почему, видя, что мой роман принимает размеры огромные, что сложился он превосходно, а надобно, непременно надобно (для денег) кончать его скоро я призадумался. Ничего нет грустнее этого раздумья во время работы. Охота, воля, энергия - всё гаснет. Я увидел себя в необходимости испортить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материалов (с которыми даже и не справлюсь - так их много) и которую уже отчасти исполнил, записав бездну отдельных сцен и глав. Более половины работы было готово вчерне. Но я видел, что я не кончу и половины к тому сроку, когда мне деньги будут нужны до зарезу. Я было думал (и уверил себя), что можно писать и печатать по частям, ибо каждая часть имела вид отдельности, но сомнение всё более меня мучило. Я давно положил за правило, что если закрадывается сомнение, то бросать работу, потому что работа, при сомнении, никуда не годится. Но жаль было бросать. Твое письмо, в котором ты говоришь, что по частям никто не возьмет, заставило меня окончательно бросить работу. Два соображения были тому причиною. "Что же будет? - думал я, - или писать хорошо, но тогда я и через год не получу денег, потому труд мой бесполезен, или кончать как-нибудь и испортить всё, то есть поступить бесчестно; да и не в силах я был это сделать". И потому весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив ее, напишу роман из петербургского быта, вроде "Бедных людей" (а мысль еще лучше "Бедных людей"), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в "Вестник" мою 1-ю повесть. Там дадут вперед и дадут не мало. Буду с деньгами. Но вот беда: к 1-му генварю не буду иметь совсем денег, и так как, начиная это письмо, я решил объяснить тебе все мои обстоятельства и просить кой о чем, то и приступаю к этому делу.