Не то чтобы мне не хотелось видеть преподобного Пинкера. Я люблю его как брата. Мы с ним учились в Оксфорде и относились друг к другу, прямо как Давид и Ионафан. И хоть формально он не принадлежал к числу обитателей «Тотли-Тауэрса», а только помогал викарию соседней деревни Тотли пасти души простых мирян, при его внезапном появлении мои дурные предчувствия разыгрались на всю катушку. Не хватало еще, чтобы явились сэр Уоткин Бассет, Мадлен Бассет, Родерик Спод и скотч-терьер Бартоломью, и вся шайка опять будет в сборе. Почтение к моему бдительному ангелу-хранителю охватило меня с новой силой. Нрава он, конечно, унылого, все видит в черном свете и любит нагонять страх на своего подопечного. Но дело своё знает, ничего не скажешь.

— Ведите его сюда, — обреченно сказал я, и спустя надлежащее время появился преподобный Г.П. Пинкер. Споткнувшись о ступеньку, он простер руки и устремился ко мне, по дороге зацепив ногой и опрокинув столик. Вот так с ним всегда, стоило ему только попасть в помещение, оснащенное хоть какой-то мебелью.

Если вдуматься, эта пресловутая способность Раззявы задевать ногами за все что ни подвернется, вообще-то вызывала изумление. Ведь мало того, что он четыре года подряд представлял на футбольном поле свой университет и шесть лет — свою страну, так он и теперь, если выкроит для себя субботу, временно приостановив процесс спасения душ вверенных ему прихожан, играет за «Арлекинов» и носится по полю словно олень, или косуля, или как там называются эти животные, которые бегают не спотыкаясь и не опрокидывая встречные предметы. Я пару раз видел его на арене, если можно так выразиться, и был потрясен его виртуозностью. Для меня футбол — книга за семью печатями, сам я никогда в него не играл, но даже мне было понятно, чего стоит Пинкер. Он изящно летал по полю туда-сюда и стремительно, с сокрушительной силой проделывал то, что, по-моему, называется перехват. Он настигал соперника так же неотвратимо, как всадник настигает пешехода, и воздух сотрясался от неистовых воплей кровожадных болельщиков.

Пинкер был помолвлен со Стиффи Бинг, и, на мой взгляд, долгие годы футбольной практики сослужили бы ему хорошую службу в качестве подготовки к семейной жизни с ней. Если каждую субботу с тех самых пор, как ты вышел из младенчества, толпа головорезов в подкованных бутсах шваркает ими тебе по физиономии, то, по-моему, ничего на свете уже не может тебя напугать, даже женитьба на такой девице, как Стиффи, у которой чуть ли не с пеленок что ни день, то какая-нибудь сумасшедшая выходка, способная свести с ума всех окружающих от первого до последнего.

Преподобный Г.П. Пинкер был здоровенный малый. Должно быть, даже в детстве одежда на нем трещала по швам, а весы, стоило ему стать на них, тут же ломались. И теперь, в зрелом возрасте, его можно было бы принять за брата-близнеца Родерика Спода. С виду, конечно, в том только, что касалось мускулатуры, сухожилий и живого веса, потому что если Родерик Спод постоянно высматривал, кого бы сожрать, являя собой постоянную угрозу как для пешеходов, так и для движущихся транспортных средств, то Пинкер — настоящий дьявол в человеческом облике, вносящий смятение в ряды соперников на футбольном поле, — в частной жизни был так кроток, что даже малый ребенок мог из него веревки вить. В самом деле, однажды мне случилось видеть, как Раззява послушно играл в мяч с крохотной девчушкой.

Обычно с лица этого Божьего человека не сходила лучезарная улыбка. Я бы сказал, что его улыбка — одна из местных достопримечательностей и украшает собой Тотли, как прежде, в Оксфорде, украшала колледж Святой Магдалины, где мы с ним учились. Однако на этот раз вид у Раззявы был удрученный, будто он обнаружил ересь среди своей паствы или застукал на церковном дворе мальчишек-певчих, курящих марихуану. Словом, передо мной предстало девяносто килограммов его преподобия, обремененного тяжкой заботой. Опрокинув очередной столик, он уселся и сообщил, что рад меня видеть.

— Так и знал, что найду тебя в «Трутнях».

— И нашел, — подтвердил я. — Скажи, что привело тебя в столицу?

— Приехал на собрание комитета клуба «Арлекинов».

— Ну и как комитет?

— В порядке.

— Рад слышать. Состояние комитета — предмет моей неустанной тревоги. Ну, Раззява, рассказывай, как поживаешь.

— Очень хорошо.

— Пообедаем вместе?

— К сожалению, должен вернуться в Тотли.

— Скверно. Дживс говорит, что сэр Уоткин, Мадлен и Стиффи гостили у моей тетушки в «Бринкли».

— Да.

— Они вернулись?

— Да.

— Как Стиффи?

— Нормально.

— А Бартоломью?

— Тоже нормально.

— А как твои прихожане? Надеюсь, с ними все в порядке?

— О да, в полном порядке.

Интересно, вас ничего не удивляет в этом диалоге, образец которого я тут воспроизвел? Нет? В том смысле, что Раззява Пинкер и Бертрам Вустер, друзья-приятели, знаем друг друга чуть не с пеленок, а беседуем — точно случайные попутчики в поезде. Пинкер цедил слова сквозь зубы, и я все более и более утверждался в мысли, что грудь его исполнена — как ее там? — какой-то злополучной субстанцией, что ли, которая тяжким бременем давит на сердце, как выразился однажды Дживс.[6]

Я не оставлял усилий, стараясь расшевелить Раззяву Пинкера.

— Ну же, Раззява, — сказал я, — что новенького? Что старикан Бассет, отдал ли он тебе приход?

Мой вопрос отчасти пробил броню — Пинкер оживился.

— Нет еще. По-моему, он не может решиться. Сказал, что отдаст, а на другой день объявил, что сомневается и должен еще подумать над этим вопросом.

Я нахмурился. Не по душе мне подобная неопределенность. Представляю, как она затрудняет Пинкеру жизнь и ставит его в ложное положение. Поневоле будешь и встревожен и подавлен. Ведь они со Стиффи не могут пожениться — на жалованье викария он ее не прокормит, стало быть, надо ждать, пока папаша Бассет не расщедрится на приход, которым распоряжается по своему усмотрению. А мне доподлинно известно, что Раззява спит и во сне видит вступить в брак со Стиффи, хотя лично я, при всех моих добрых чувствах к этому юному созданию, готов милю пробежать в тесных ботинках, лишь бы уклониться от женитьбы на означенном создании.

— Все время ему что-то мешает, то одно случится, то другое. Кажется, перед поездкой в «Бринкли» он совсем было решился, но, вот незадача, я нечаянно столкнулся у него с ценной вазой, и она разбилась. Это его немного огорчило.

Я вздохнул. Как сказал бы Дживс, теряешь сон и покой, когда узнаешь, что у твоего друга, с которым вы вместе срывали цветы юности, — по-моему, есть такое выражение, — жизнь складывается совсем не так, как хотелось бы. Я был намерен с неослабевающим вниманием следить за церковной карьерой преподобного Пинкера, но, похоже, события развивались таким образом, что сам факт существования упомянутой карьеры ставился под сомнение.

— И как это ты умудряешься, Раззява, откалывать такие штуки? Наверное, ты и в пустыне Гоби найдешь, обо что споткнуться.

— Никогда не был в пустыне Гоби.

— И не надо. Для тебя это небезопасно. Скажи, Стиффи, наверное, сердится, что у Бассета, как говорится, семь пятниц на неделе? Думаю, она из себя выходит, когда старикашка то говорит «Пожалуй», то «Нет, не решаюсь». Что, Стиффи здорово кипятится?

— Порядком.

— И я ее не обвиняю. На ее месте любая взбеленится. Кто дал право папаше Бассету ставить палки в колеса истинной любви?

— Никто.

— Надо ему наподдать как следует.

— Вот именно.

— Будь я на месте Стиффи, я бы ему в постель жабу сунул или стрихнину в суп подсыпал.

— Вот именно. Что касается Стиффи…

Он внезапно умолк. Пристально в него вглядевшись, я понял, что был абсолютно прав относительно той злополучной субстанции. Безусловно, грудь бедного малого была битком ею набита.

— Что-то не так, Пинкер?

— Да нет, ничего. Почему ты спрашиваешь?