— Кажется, папочка чем-то расстроен, — меланхолично заметила Мадлен.

— Да, действительно, создается такое впечатление, — сухо проговорил я, задетый поведением старого хрыча. Конечно, я бы мог сделать для него скидку, ибо человек с установившимися привычками, как правило, не приходит в восторг, внезапно обнаруживая у себя в доме Вустера, но все-таки, по-моему, ему следовало бы держаться более стойко. Вспомните индейцев, Бассет, сказал бы я ему, будь мы с ним на дружеской ноге, они всегда проявляли особенную бодрость в то время, когда их поджаривали на костре.

Можно было бы ожидать, что неприятная встреча с папашей Б., да еще сразу после беседы, если, конечно, это можно счесть беседой, со Сподом повергнет меня в уныние, однако — ничуть не бывало. Я так возликовал, узнав, что между М. Бассет и Г. Финк-Ноттлом царит мир, что на все остальное мне было наплевать. Конечно, врагу не пожелаешь гостить в доме, где хозяин при виде тебя бледнеет, как мертвец, и бежит сломя голову, чтобы приложиться к бутылке и немного очухаться, но мы, Вустеры, умеем стойко переносить превратности судьбы, и когда вскоре звон гонга призвал всех к обеду, я находился в превосходном расположении духа. С песней на устах, образно говоря, я поправил галстук и устремился к кормушке.

Обед — такая трапеза, во время которой Бертрам обычно бывает в ударе, ибо он ее обожает. Счастливейшие часы моей жизни я провел в обществе супа, рыбы, фазана или чего-то там еще, суфле, фруктов (когда приходит им пора) и рюмки портвейна в заключение. Обед выявляет все лучшее, что есть во мне. Те, кто меня знает, порой говаривают: «Днем Берти, как правило, интереса не представляет, но погрузи мир во тьму, зажги мягкий свет, откупорь шампанское, поставь перед Вустером обед, и ты станешь свидетелем чуда».

Однако если я блистаю и чарую всех и вся, то при одном условии — а именно, общество должно мне благоприятствовать. В данном же случае ни о каком благоприятствовании и речи не шло. Сэр Уоткин Бассет, который еще не оправился от шока, вызванного моим появлением в непосредственной от него близости, был весьма далек от идеального образа приветливого старого сквайра, души общества. Он то и дело бросал на меня взгляды поверх очков, моргал с таким видом, точно не мог поверить в факт моего существования, и с содроганием отворачивался. И больше он ничего не привносил в застольное общение, ни капли того, что, как я слышал, Дживс называет пиршеством ума и сердечным излиянием. Плюс к тому суровый и молчаливый Спод, томно поникшая Мадлен Бассет, мрачный Гасси и Стиффи, которая, казалось, витает мыслями неизвестно где, и вы получите зрелище, по сравнению с которым поминки — это просто разнузданная гулянка.

Кошмар — вот слово, которое вертелось у меня на языке. За столом царил настоящий кошмар. Наша трапеза напоминала сцену из какой-то русской пьесы, шедшей в «Олд Вик[15]», куда я по настоянию тети Агаты водил иногда ее сына Тоса с целью расширения его кругозора, для чего, как известно, годятся любые подручные средства.

В разгар нашей пирушки я почувствовал, что самое время что-нибудь сказать, и привлек внимание старикашки Бассета к объекту, стоящему посреди стола. В любом порядочном доме там находилась бы ваза с цветами или что-то вроде того, но так как это был «Тотли-Тауэрс», то центр стола украшала небольшая черная фигурка, вырезанная из материала, который я затрудняюсь назвать. Предмет, откуда ни погляди, смотрелся одинаково омерзительно и скорее всего являлся одним из новых экспонатов коллекции старого хрыча Бассета. Мой дядя Том тоже постоянно таскает домой с аукционов подобных уродцев.

— Что-то новенькое? — спросил я.

Папаша Бассет вздрогнул. Вероятно, ему удалось-таки себя убедить, что я всего-навсего мираж, и теперь, обнаружив поблизости Бертрама Вустера из плоти и крови, он испытал нервный шок.

— Я об этой штуке посреди стола, — продолжал я развивать свою мысль, — она похожа на ударника из джаз-банда. Наверное, появилась после… после того, как я здесь был в последний раз?

Возможно, с моей стороны было довольно бестактно напоминать Бассету о моем предыдущем визите, возможно, мне следовало промолчать, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Да, — с трудом выдавил из себя Бассет после минутной заминки, во время которой его била крупная дрожь, — это мое последнее приобретение.

— Папочка ее купил у одного человека по имени Планк. Он живет здесь неподалеку, в Хокли, — заметила Мадлен.

— Миленькая вещица, — сказал я. Смотреть на нее было тошно, но я подумал, что меня не убудет — надо немного умаслить старикашку Бассета. — Дядюшке Тому наверняка понравилась бы. Кстати, — меня вдруг осенило, — по-моему, тетя Далия мне вчера о ней говорила по телефону. Дядя Том, сказала она, душу бы прозакладывал, чтобы заполучить ее в свою коллекцию. И я не удивляюсь. На вид вещица очень ценная.

— Тысяча фунтов, — наконец подала голос Стиффи, вышедшая из состояния комы.

— Это же куча денег, ей-богу! — Я с изумлением подумал, что мировые судьи, если они, конечно, в течение многих лет неустанно штрафуют кого ни попадя и прикарманивают денежки, действительно могут позволить себе такие значительные траты. — Из чего она сделана? Из мыльного камня?

Видимо, я здорово промахнулся.

— Из янтаря, — отрезал папаша Бассет и посмотрел на меня взглядом, который запомнился мне с тех пор, когда я стоял перед ним в полицейском суде на Бошер-стрит. — Из черного янтаря.

— Ах, да, конечно. Теперь я вспомнил, тетя Далия так и говорила. Она в восторге от этой вещи, уверяю вас, в совершенном восторге.

— Неужели?

— О, без сомнения!

Затевая этот разговор, я надеялся немного растопить лед, так сказать, и придать нашему общению легкость, вроде той, которая была свойственна завсегдатаям старомодных салонов и о которой много чего понаписано в романах. Но, увы, за столом вновь воцарилось молчание, однако в конце концов трапеза завершилась, и я сразу же направился в свою комнату, где собирался убить остаток вечера в обществе Эрла Стенли Гарднера, которого прихватил с собой. Какой смысл, подумал я, толпиться в гостиной, где Спод свирепо на меня косится, папаша Бассет с презрением фыркает в мою сторону, а Мадлен наверняка примется петь народные баллады. Ускользнув по-тихому из гостиной, я совершил антиобщественный поступок, и какой-нибудь автор учебного пособия по этикету укоризненно поднял бы бровь, но один из бесценных уроков, которые преподносит нам жизнь, заключается в том, чтобы уметь вовремя удалиться.

Обремененный разными заботами, я до сих пор не обмолвился об одном таинственном обстоятельстве, которое во время обеда сильно меня занимало, — а именно, что случилось с Эмералд Стокер.

Она ведь мне совершенно определенно сказала, что сегодня едет в «Тотли» четырехчасовым поездом, и как бы этот поезд ни тащился, он уже должен быть здесь. Ведь Гасси, который тоже им ехал, преспокойно сидит среди нас. А о ней ни слуху, ни духу. Взвесив все имеющиеся факты, я смог вывести одно-единственное заключение — девчонка меня разыграла.

Но зачем? С какой целью? Этим вопросом я задавался, поднимаясь к себе в комнату, где меня ждал Эрл Стенли Гарднер. Если вы сочтете, что я был удивлен и озадачен, то не ошибетесь.

В комнате я застал Джинса, который справлял свои камердинерские обязанности, и с ходу ему изложил, что меня тревожит:

— Дживс, вы видели фильм под названием «Пропавшая дама»?

— Нет, сэр. Я редко посещаю кинематограф.

— Ну, там фигурирует дама, которая затем исчезает, следите, пожалуйста, за ходом моих мыслей. Зачем, вы спросите, я об этом говорю? А затем, что моя юная приятельница исчезла средь бела дня, исчезла, не оставив и следа, как вы однажды выразились.