Изабелла сочла за лучшее не показывать это письмо дяде, а лишь ознакомить с его содержанием, и мистер Тачит, как она и предполагала, тут же попросил от его имени заверить мисс Стэкпол, что будет очень рад видеть ее в Гарденкорте.

– Правда, она из пишущих дам, – сказал он. – Но она американка и, надеюсь, в отличие от ее предшественницы не станет делать из меня посмешище. Ей такие субъекты, как я, конечно, не внове.

– Такие милые, несомненно, внове! – ответила Изабелла.

Но на душе у нее было неспокойно: она не знала, куда может завести подругу писательский зуд, т. е. та сторона ее характера, которая менее всего удовлетворяла Изабеллу. Все же она написала мисс Стэкпол, что ее с радостью примут под гостеприимный кров мистера Тачита, и быстрая на решения молодая американка тотчас сообщила о скором своем прибытии. Она успела к этому времени добраться до Лондона и уже в столице села на поезд, шедший через ближайшую от Гарденкорта станцию, куда Изабелла с Ральфом и явились ее встречать.

– Интересно, полюблю ли я ее или возненавижу? – спросил Ральф, пока они прохаживались по платформе.

– И то и другое ей будет безразлично, – ответила Изабелла. – Она совершенно равнодушна к тому, что думают о ней мужчины.

– В таком случае мне как мужчине она не может понравиться. Она, верно, страшна как смертный грех. Что, она очень дурна собой?

– Напротив, прехорошенькая.

– Женщина-журналист! Репортер в юбке! Любопытно будет взглянуть на нее, – сказал снисходительно Ральф.

– Легко смеяться над ней, но вовсе нелегко быть такой смелой, как она.

– Несомненно. Чтобы учинять насилие над людьми и нападать на них врасплох, нужно немало дерзости. Как вы думаете, она и у меня захочет взять интервью?

– Конечно, нет. Вы для нее недостаточно крупная персона.

– Посмотрим, – сказал Ральф. – Уверен, что она распишет нас всех, включая Банчи, в своем листке.

– Я попрошу ее не делать этого, – ответила Изабелла.

– Стало быть, она способна на такие штуки?

– Вполне.

– И вы избрали ее ближайшей своей подругой?

– Она не ближайшая моя подруга, но она мне нравится, несмотря на все свои недостатки.

– Ну-ну, – сказал Ральф. – Боюсь, мне она не понравится, несмотря на все свои достоинства.

– Погодите, не пройдет и трех дней, как вы уже будете вздыхать по ней.

– А потом мои любовные письма появятся в «Интервьюере»? Нет уж, слуга покорный! – воскликнул молодой человек.

Тем временем поезд подошел к станции, и мисс Стэкпол, ловко спустившаяся с подножки вагона, оказалась, как и обещала Изабелла, особой весьма миловидной, хотя и несколько в провинциальном вкусе, невысокого роста, складной и пухленькой: лицо у нее было круглое, рот маленький, кожа нежная, с затылка спадал целый каскад русых кудряшек, а широко распахнутые глаза всегда словно о чем-то вопрошали. Самой примечательной чертой ее наружности была странная неподвижность этих глаз, которые не то чтобы дерзко или вызывающе, а с полным сознанием своего права вперялись в каждый оказавшийся перед ними предмет. Теперь они вперились в Ральфа, немало озадаченного приятной и даже привлекательной внешностью мисс Стэкпол, явно говорившей о том, что будет довольно трудно не расположиться к ней. Она вся шелестела и мерцала в своем сизо-сером, с иголочки, платье, и при виде ее Ральфу невольно пришла на мысль хрустящая, свежая, напичканная новостями газетная полоса, только что сошедшая с печатного станка. От головы до пят в ней, судя по всему, не было ни единой опечатки. Она говорила звонким высоким голосом – не глубоким, но громким. Однако, когда они расселись в экипаже, Ральф нашел, что, вопреки его ожиданиям, она все же не столь криклива, как набранные крупным шрифтом – ох уж этот крупный шрифт! – газетные заголовки. На расспросы Изабеллы, к которым позволил себе присоединиться и ее кузен, она отвечала с исчерпывающей полнотой и ясностью, а позднее, когда в библиотеке Гарденкорта ее представили мистеру Тачиту (миссис Тачит сочла излишним спускаться вниз), ее уверенность в себе проявилась с еще большей очевидностью.

– Скажите, вы считаете себя американцами или англичанами? – выпалила она. – А то я не знаю, как мне с вами разговаривать.

– А это как вам угодно, – сказал смиренно Ральф. – Мы за все будем благодарны.

Она остановила на нем свои неподвижные глаза, и они чем-то напомнили ему большие блестящие пуговицы – пуговицы, которые неподвижно стоят в эластичных петлях какого-нибудь туго набитого вместилища: ему казалось, что в ее зрачках он видит отражение стоящих вблизи предметов. Пуговице вряд ли свойственно выражение человеческих чувств, но во взгляде мисс Стэкпол присутствовало нечто такое, от чего он, при его крайней застенчивости, чувствовал себя менее защищенным от вторжения, более разоблаченным, чем ему бы хотелось. Правда, потом, проведя в ее обществе несколько дней, он частично превозмог это ощущение, однако так и не избавился от него до хонца.

– Думаю, вы не станете уверять меня, что вы – американец, – сказала она.

– Ради вашего удовольствия я готов стать не только англичанином, но даже турком.

– Ну, если вы так легко меняете кожу, что ж, это ваше дело, – парировала мисс Стэкпол.

– Уверен, что с вашей способностью все понимать, национальные различия не будут для вас преградой, – продолжал Ральф.

Мисс Стэкпол все еще не сводила с него глаз.

– Вы имеете в виду различия в языке?

– Ну что там языки! Я имею в виду дух – гений нации.

– Не уверена, что вполне вас понимаю, – сказала корреспондентка «Интервьюера», – но надеюсь, что пойму, прежде чем покину Гарден-корт.

– Он – то что называется космополит, – вставила Изабелла.

– То есть от всех наций понемножку и не от одной ничего всерьез. Должна сказать, что, на мой взгляд, патриотизм – как любовь к ближнему – начинается с родного дома.

– А где начинается родной дом, мисс Стэкпол? – осведомился Ральф.

– Не знаю, где он начинается, но знаю, где его пределы. Далеко за пределами здешних мест.

– Вам здесь не нравится? – спросил мистер Тачит старчески-невинным тоном.

– Как вам сказать, сэр. Я еще не определила свою точку зрения. Здесь я все время чувствую, будто меня что-то давит. Это ощущение появилось уже на пути из Ливерпуля в Лондон.

– Может быть, вы ехали в переполненном вагоне? – высказал предположение Ральф.

– Да, он был переполнен, но друзьями – в нем ехали американцы, с которыми я познакомилась еще на пароходе. Милейшие люди из Литл Рока, штат Арканзас. И все-таки что-то меня давило – угнетало, а что – сама не знаю. С самого начала я почувствовала себя в чужой атмосфере. Надеюсь, мне все же удастся создать свою атмосферу. Это единственный выход – иначе я не смогу свободно дышать. Ваш дом стоит в замечательном месте, сэр.

– Да, и живут в нем тоже милейшие люди, – сказал Ральф. – Подождите немного, и вы в этом убедитесь.

Мисс Стэкпол была вполне расположена ждать и явно приготовилась надолго обосноваться в Гарденкорте. Утро она посвящала литературным трудам, но это отнюдь не лишало Изабеллу общества подруги, которая, закончив дневной урок, решительно возражала и даже восставала против одиночества. У Изабеллы почти сразу появился повод попросить приятельницу воздержаться от желания прославить в печати радости их совместного пребывания в Гарденкорте: уже на второй день после приезда Генриетты Изабелла застала ее за письмом в «Интервьюер», заглавие которого, выведенное на редкость ровным и четким почерком (точь-в-точь как на прописях, памятных Изабелле со школьных лет), гласило: «Американцы и Тюдоры – заметки о Гарденкорте». Мисс Стэкпол, не испытывая и намека на угрызения совести, протянула это письмо Изабелле, которая тотчас же заявила ей свой протест.

– По-моему, тебе не следует этого делать, по-моему, тебе не следует писать об этом доме.

Генриетта по обыкновению уставилась на нее.

– Но почему? Это как раз то, что всегда нравится читателям. И дом такой милый.