Он был сыном владельца широко известных массачусетских бумагопрядильных фабрик, составившего себе на них изрядное состояние, и в последнее время управлял отцовскими предприятиями, причем с такой хваткой и умом, что они, невзирая на жестокую конкуренцию и застой в делах, продолжали процветать. Образование он получил главным образом в Гарварде, где, впрочем, отличался не столько усердием в сборе колосьев на ниве знаний, сколько отменными успехами в гимнастике и гребле. Позднее, правда, он понял, что и развитый ум способен ловко поворачиваться, делать прыжки, напрягаться, способен даже ставить рекорды, воспитав себя для высоких свершений. И тогда, обнаружив в себе дар проникать в тайны механики, он нашел способ усовершенствовать прядильный процесс, и это усовершенствование стали широко применять и назвали его именем, которое вы, возможно, встречали на страницах газет, немало писавших о выгодном изобретении Гудвуда. Во всяком случае, Каспар не преминул показать Изабелле номер нью-йоркского «Интервьюера» с большой статьей о своем патенте – статьей, подготовленной, кстати сказать, не мисс Стэкпол, несмотря на все ее дружеское участие к его более задушевным делам. Ему доставляли удовольствие сложные, головоломные задачи, он любил организовывать, состязаться, руководить, умел заставить других исполнять его волю, верить в него, пролагать ему путь и оправдывать его действия. В этом, по общему мнению, и состоит искусство управлять людьми, которое в случае Каспара Гудвуда поддерживалось дерзким, но вполне практичным честолюбием. Те, кто знал его короче, считали, что он способен на большее, чем возиться с «нитками-тряпками», – чем-чем, а тряпкой он не был, и друзья ни минуты не сомневались, что когда-нибудь и где-нибудь он еще впишет свое имя в историю большими буквами. Но на это его, очевидно, должно было подвигнуть столкновение с чем-то огромным и хаотичным, с чем-то темным и уродливым: Каспар в общем был не в ладу с окружающим его миром самодовольной успокоенности, алчности и наживы, с образом жизни, альфой и омегой которого стала всепроникающая реклама. Изабелле приятно было думать, что он мог бы нестись на стремительном коне в вихре великой войны – такой, как Гражданская война, омрачившая первые годы ее сознательного существования и его ранней юности.

Во всяком случае, ей нравилось считать, что по складу характера, да и по образу действий Каспар Гудвуд – вожак, предводитель, и это импонировало ей больше всех других его свойств и статей. Бумагопрядильные фабрики Гудвуда нисколько ее не интересовали, а патент оставлял и вовсе равнодушной. Она ценила в нем мужественность, но при этом считала, что, будь у него слегка иная внешность, он выглядел бы куда привлекательней. Слишком тяжелый квадратный подбородок и не в меру прямая, деревянная осанка выдавали натуру, не способную слышать глубинные ритмы жизни. И его манера одеваться всегда на один и тот же лад не вызывала ее одобрения. Не то что бы он подолгу носил одно платье – напротив, вещи его имели даже слишком новый вид, но все они казались одинаковыми: из скучного-прескучного сукна и все одного и того же кроя. Вначале Изабелла не раз корила себя, напоминая, что к столь значительному человеку смешно придираться по пустякам, но позже решила, что не права: эти придирки мало чего стоили бы, будь она влюблена в него. Но она не была в него влюблена и, стало быть, имела право критиковать любые его недостатки, малые равно как и крупные, к числу которых она относила прежде всего его чрезмерную серьезность – вернее, не серьезность как таковую, ибо это свойство не может быть чрезмерным, а то, как он ее проявлял. Он слишком прямо и откровенно заявлял о своих желаниях и намерениях, слишком много говорил об одном и том же, оставшись с ней наедине, а на людях говорил слишком мало. И все же он был в высшей степени сильный и чистый человек, что само по себе уже очень много: Изабелла видела все его свойства по отдельности, как в музеях и на портретах видела отдельные, хотя и плотно пригнанные части рыцарских доспехов – бронь из стальных, искусно инкрустированных золотом пластин. Но, странное дело, ее поступки не определялись ее впечатлениями. Каспар Гудвуд никогда не отвечал ее идеалу джентльмена, и оттого она естественно весьма критически относилась к нему. Но вот теперь лорд Уорбертон, который не только воплощал, но во многом превосходил этот идеал, домогался ее признания, а она по-прежнему чувствовала какую-то неудовлетворенность. И это поистине было непонятно.

Как бы там ни было, но сознание собственной непоследовательности не помогало сочинить письмо мистеру Гудвуду, и она решила пока не удостаивать его ответом. Он осмелился преследовать ее, так пусть и не ропщет, пусть знает, как мало прельщает ее перспектива видеть его в Гарденкорте. Она уже подверглась здесь атакам одного поклонника, а как ни приятно вызывать восхищение столь несхожих лиц, тем не менее ей казалось несколько вульгарным отвечать двум страстным просителям одновременно, даже если в обоих случаях ответ сводился к тому, что она отклоняла их домогательства. Она так и не откликнулась на послание мистера Гудвуда, но к концу третьего дня написала лорду Уорбертону, и письмо это неотделимо от нашей истории.

Пока сочинительница сей эпистолы раздумывала, отослать ее или нет, Генриетта Стэкпол предприняла некие шаги, правильность которых не вызывала у нее ни малейших сомнений. Она пригласила Ральфа Тачита пройтись с ней по парку и, тут же получив согласие, которое как будто свидетельствовало о его великих упованиях, сообщила ему, что намерена просить об услуге. Не смеем скрывать, что при этом сообщении сердце молодого человека ушло в пятки: мы знаем, что он считал Генриетту способной добиваться цели любой ценой. Однако, не видя оснований для опасений (ибо пределы ее нескромных притязаний были ему известны не более, чем их глубины), он самым галантным образом выразил желание быть ей полезным. Генриетта внушала ему подлинный страх, о чем он не преминул тут же ей сообщить:

– Когда вы смотрите на меня так, у меня начинают дрожать колени и язык прилипает к гортани, я трепещу и молю только о том – чтобы у меня хватило сил исполнить ваши приказы. Ни одна женщина не умеет отдавать их так, как вы.

– Ну-ну, – добродушно отозвалась Генриетта. – Я отлично знаю, что вы из кожи лезете, чтобы смутить меня, не знай я этого раньше, так поняла бы сейчас. Конечно, со мной это вам легко удается: я ведь с детства воспитана в других понятиях и привычках. Мне странны ваши вольные нравы, и в таком тоне, как вы, со мной у нас никто не разговаривал. Если бы какой-нибудь джентльмен в Америке позволил себе заговорить со мной так, даже не знаю, как я с ним поступила бы. У нас люди естественнее и, если хотите, не в пример проще. Признаюсь, я и сама человек простой. Конечно, если вам нравится потешаться над моей простотой, сделайте одолжение, но, как бы там ни было, я предпочитаю быть собою, а не вами. Я вполне довольна тем, какая я есть, и не намерена меняться. И очень многим людям я нравлюсь такая, как есть. Правда, это все мои добрые простодушные соотечественники – свободнорожденные американцы. – В последнее время Генриетта усвоила себе тон оскорбленной невинности и благодушной уступчивости. – Так вот, я прошу вас помочь мне, – продолжала она. – Мне совершенно все равно, будете ли вы, выполняя мою просьбу, забавляться на мой счет или нет, вернее, я согласна позабавить вас, и пусть это будет вам наградой. Я хочу, чтобы вы помогли мне в одном деле, которое касается Изабеллы.