— Спи еще, — сказал он. — Я разбужу, когда надо…

Но я уже не мог сидеть в избе, оделся и вышел.

Тихая, темная ночь накрыла лес и творила свои чудесные сказки. Порой казалось, что меня подкарауливают у каждой сосны какие-то допотопные чудовища и что шапку с моей головы сорвала не ветка, а шалунья белка или бурундук. С непонятной внутренней дрожью я торопливо шел к скраду.

Нужно сказать, что на этот раз я изменил своей шомполке. Где там впотьмах возиться с мудреной зарядкой… У Михаила Михайловича была добрая берданка, я снарядил к ней полтора десятка патронов и сознательно несколько увеличил пороховой заряд: стрелять предстояло по близким целям и нужен был некоторый разброс дроби.

Путь до тока был не близкий, но я пробежал его в полчаса и все боялся потерять направление, заблудиться и вернуться на кордон с пустыми руками. Я шел наугад, почти ничего не видел и обрадовался, когда оказался у своего скрада.

Не торопясь я набрал несколько пригоршней старой хвои под соснами, нарвал папоротника, укрыл ими холодную, влажную землю и забрался в скрад.

Ночь тихая — ни ветерка, ни звука в спящем лесу. За дорогу я согрелся, и только устроился, как навалилась дремота. Очень хотелось уснуть!..

И вдруг настороженное ухо уловило не то шелест, не то шаги. Я мгновенно замираю. Нечто похожее на страх охватывает меня. А шаги все ближе и ближе…

“А что, если кто-нибудь проведал о моем скраде? Испортит мне всю зорю…” И еще почему-то я подумал о бешеном волке, который неожиданно может напасть на меня.

А шаги все ближе… Потом я замечаю, что шаги больше похоже на скачки… Все перепуталось в моем воображении, я забыл о косачах, желая увидеть того, кто шел ко мне. Наконец живое существо остановилось и, кажется, у самого скрада, но… я ничего не видел и, затаив дыхание, ждал: что будет дальше?..

Когда посветлело небо и яснее выступили из темноты деревья, я увидел в каких-нибудь двадцати сантиметрах от скрада миролюбиво сидящего… Кого бы вы думали? Зайца!.. Самого обыкновенного серого зайца!..

Вот кто переполошил меня!.. Мне было неприятно от сознания, что заяц не последний трус на свете.

Оттого ли, что я пригляделся, или действительно посветлело, но мне ясно были видны его мирные занятия. Он сидит, обкусывает старые листочки с веток, а я обдумываю, как ему отплатить за все минуты напрасных тревог. Я потихоньку беру прутик с земли, просовываю его в отверстие прямо к носу зайца и, рассчитав удар, негромко кричу:

— Тебе что, косой, надо?!

И тут произошло невероятное. Мне кажется, что он на сажень подпрыгнул кверху, хлопнулся о землю, заплакал на весь лес и, как серый ком, покатился вниз на опушку.

— Штаны подтяни, косой, а то порвешь!.. — кричу я ему вслед.

Веселая минута привела меня в равновесие, но, признаться, потом жалко стало зайчишку. Ну зачем я его так напугал?

Начинался рассвет.

Я прикрыл легонькой веточкой вход в скрад и стал слушать. Лес еще молчал, только где-то далеко-далеко, вероятно в чащобе «Волчьей пади», раздался какой-то шипящий, одинокий звук. Может быть, это проснулся глухарь и пробовал свой голос? Но песня глухаря слышна только на близком расстоянии. Через некоторое время звук повторился ближе, и я четко различил в нем косачиное пение. Не раздумывая, я пускаю громко свое:

— Чу-фы-ш-ш-ш!.. — и затихаю.

Совсем недалеко откликнулось сразу несколько птиц, и мне показалось, что они переговаривались примерно в таком роде:

— Смотри-ка, на ток уже кто-то явился!..

— Надо спеш-шить!.. Спеш-шить!..

И сейчас же за этими переговорами на соседней сосне птица захлопала крыльями и:

— Чу-фы-ш-ш-ш!.. — сердито так и властно, будто спрашивает: — Кто посмел явиться раньше меня на ток?..

Я “не сробел” и тихонько ответил. И вдруг словно буря налетела на деревья: хлопанье крыльев, бормотанье, чуфыканье наполнили лес. Одна за другой птицы стали падать на ток. Казалось, их было не меньше сотни.

Расправив лирой хвосты, они чертили крыльями землю и воинственно отстаивали, свои участки от посягательств других.

У меня разбежались глаза. Я не знал, что делать. Совал берданку то в одно, то в другое отверстие и никак не мог решиться спустить боек. Аппетит, говорят, приходит во время еды, и мне хотелось на заряд взять не одну птицу. Вот сбежалась на одну линию тройка, потом четверка косачей, я торопливо просовываю берданку, но, когда прикладываюсь, — вижу только одну птицу. И снова, стараясь не шуметь, переношу берданку в новую бойницу… Нет!.. Опять птицы разбежались!..

Нужно было немедленно решиться на выстрел, но тут произошло неожиданное — что-то шлепнулось сзади меня. Я поворачиваю голову и вижу: в половине метра от моей ноги стоит худородный, ободранный, с голой шеей косач, видимо потерявший красоту своего наряда в поединках с соперниками и более не решающийся выходить на круг, на открытый бой. Он не мог прельстить ни одной лукавой самки своим видом. А они, плутовки, сидят на деревьях и:

— Кок-кок… кок-кок… — нежно-нежно так.

Он хотел бы туда, на круг, но… что это такое там, под кучей хвороста?.. И тут начинается наша созерцательная борьба: я смотрю на него, он — на меня. Я молчаливо посылаю ему десятки проклятий, обзываю его всякими нелестными эпитетами, а он сделает шаг ко мне и молча смотрит. У меня заболела шея от неудобного поворота головы, но я не могу двинуться, прикованный его взглядом.

А на току творится что-то невообразимое. Лес гремит от чуфыканья и бормотанья: всюду мелькают белые подхвостники, идет горячий бой.

Я не выдерживаю пытки. Будь что будет!.. С большой силой я толкаю ногой прикрывавшую меня ветку, а она бьет по голой голове соглядатая…

— Фыр-р… Лоп-лоп-лоп… — и все косачи на деревьях — замерли, слушают…

Сколько драгоценного времени потерял из-за этого неудачника, оборванца! А вдруг они больше не спустятся?

— Чу-фыш-ш-ш… — тихонько произношу я, и крупный тетерев падает на ток.

— Чу-фыш-ш-ш!.. — с каким-то клокотаньем запевает он, словно бранится за напрасную тревогу. И вновь на току закипает бой.

Я просунул ствол берданки и, выждав момент, нажал спуск.

Гром выстрела, хлопанье крыльев далеко покатились по лесу. За синим дымом я не видел результатов выстрела. А птицы настороженно сидели на деревьях и ждали, казалось, позывного голоса токовика.

Я потихоньку чуфыкнул. На току кувыркались подраненные косачи, и это ослепило сидевших на деревьях. Они снова ринулись вниз.

После второго выстрела на току осталось еще несколько краснобровых. Постедний выстрел я сделал уже при восходе солнца по косачу, сидевшему на ближней березе.

…Возвратился я на кордон довольный, усталый и с большой связкой птиц.

Михаил Михайлович, перебирая косачей, сказал:

— Ну, вот видишь… впрок пошла моя наука… — Одного крупного краснобрового косача он дольше других задержал в своих руках. — Не токовик?

— Не знаю… — ответил я.

Спустя два дня я вновь посетил ток и взял только пару косачей. Кругом по лесу гремела их песня, а на ток птицы не летели.

— Это потому, что ты убил токовика… — пояснил мне Михаил Михайлович.

Может быть, это и так. Я не знал, как отличить токовика от обыкновенных косачей в обманчивом свете утренней зари.