– И что ты будешь делать, когда постареешь? – настаивала она уже в ресторане.

– Есть столько возможностей… – пока Анастасия с опаской заглядывала в меню, Костя уже заказал для них самое дорогое блюдо и бутылку хорошего вина. – Я могу жениться. Может, впаду в депрессию и стану зависимым от таблеток, которые меня убьют. Или, например, кто-нибудь купит мне ферму, и я буду там доживать, а потом еще и опубликую скандальные мемуары. Или просто заболею и умру в расцвете сил. Лучше всего пусть меня пристрелит обманутый муж.

– Кость, ну я серьезно!

– Я тоже серьезно. Что тут такого несерьезного? Так все в жизни и происходит!

– Ну просто дело в том, что ведь все стараются, чтобы не произошло… – она с подозрением взглянула на блюдо, которое им принесли. – Это вкусно?

– Какая разница? – Костя подцепил вилкой кусок лягушачьей печенки. – Надо же было попробовать.

Спустя несколько часов они сидели на ступеньках и смотрели на закат, размазанный по облакам.

Настя пребывала в смятении. Она не могла сосредоточиться: как относиться к Косте? То ли презирать сквозь жалость, то ли восторгаться и отчасти завидовать, а может, желать его…

В Салерно между ними ничего не было. Они лежали на кровати, и окна были распахнуты, чтобы видеть луну. Настя завернулась в простыню, а загорелый Костя на белом покрывале казался плоским, рисунком на шелке в виде красивого мужского тела.

Костя гладил ее так задумчиво, как некоторые обкусывают ногти, и Настю это и успокаивало, и задевало.

“И куда это приведет? Чем закончится? А если я влюблюсь?” – тревожилась она.

– Ты напряженная, – произнес он.

Настя называла это “гипертонус”. Как у детей. Она почти всегда находилась в этом тонусе – только, может, глубокой ночью, одна, расслаблялась.

Он повернулся и поцеловал ее в живот, через шелк.

Настя думала о том, что может произойти, не как о страсти, похоти, сексе, физической близости. Ей казалось, что это будет обряд, после которого ее посвятят в такие же, как он – и она тоже будет относиться ко всему легко, перестанет тревожиться, и… И вместо классического реализма с перспективой и прочими условностями ударится с сюрреализм, абстракцию, экспрессию.

Она положила руку ему на голову – и он затих. Скоро Костя спал, и у себя на животе она ощущала его дыхание.

Аверьянова не гордилась собой – она ведь была всего лишь трусихой, но договорилась на том, что так было лучше.

В Париже Настя заметила, что Костя ее пугает. Рядом с ним она виделась себе одним из тех магнатов, у которых всегда такое выражение лица, будто они обдумывают план мести, а их многочисленная охрана похожа на преступную группировку. И хочется спросить: “А если из толпы кинут бомбу? А если снайпер? Авария?”…

Аверьянова нередко размышляла о том, что она скучно живет, и все бережет себя, вечно побаивается, вздрагивает от дурных намеков, и что она тот самый, классический, в пяти томах авторства Голсуорси, буржуа, столп общества, которого так и тянет заклевать сарказмом и защипать иронией.

– Меня друзья приглашают в Ниццу, – оповестил ее Костя. – Поедешь со мной?

И Настя вдруг решилась.

В Ницце выяснилось, что приглашали не совсем друзья, а случайные знакомые, и было это давным-давно. Она запаниковала. У Кости денег нет вовсе – она купила ему билет, гостиницы здесь дорогие, а ей еще надо жить на что-то в Москве…

Костя потащил ее в ресторан. Настя едва не плакала: какой ресторан? что они будут делать с чемоданами? где российское консульство?

В ресторане было так много знакомых, что Насте почудилось, будто незнакомых и вовсе не существует. Два дня они жили на трехпалубной яхте. Там же и встретили тех самых друзей, которые некогда звали Костю пожить у себя.

Вместе с этими друзьями, бородатым мужчиной и почти наголо стриженной дамой в темных очках с диоптриями, они на рассвете отправились на кинофестиваль в провинцию.

– Моя подруга очень религиозна, – рассказывала, убаюкивая, дама, неожиданно взбодрившаяся на рассвете, когда все остальные желали умереть, но быстро, а не в страданиях. – Она всегда говорит мне: “Анна, ты не должна желать зла. Никогда не говори: “Я убью его!”. Не ругайся. Зло тебя разрушает. Бог всем воздаст по заслугам. Судить – не мирское дело”. И вот я поссорилась с одной тварью, которая приставала к моему мужу… Не к этому… – Анна кивком указала на бородача. – У меня был муж рок-звезда. И я говорю этой моей подруге: “Вот она такая… Сука! Дрянь! Но, конечно, я не желаю ей зла… Конечно, Бог ее накажет, такую мерзавку, Бог ее покарает, ты же сама говорила!”…

Настя по-французски понимала хорошо, но не быстро – Костя переводил, и Аверьянова смеялась одна, после всех.

Фестиваль устраивал коньячный завод, что принадлежал зятю бородатого мужчины. Кино они так и не увидели.

Настя устала. Костя и друзья были полны сил, будто проснулись в собственной кровати. Только бородач все время клевал носом, но Настя уже поняла, что это его стиль.

Анастасия не была кочевником – где угодно она расслаблялась, только соорудив свой мир, подобие дома. Крики: “Едем в Монте-Карло!”, поспешные сборы, радостные для остальных, выбивали ее из колеи. Она все не могла отоспаться, отмыться, наесться.

– Мне нужно возвращаться, – она развела руками, приняла скорбный, извиняющийся вид.

Никто не расстроился. Настя уже знала, что они никогда не расстраиваются.

В поезде вспоминала ночь, пропахшую коньяком, который теперь не сможет видеть годами, – его пили из длинных стаканов, как лимонад, и потом целовались в такси, а потом – на диване в доме зятя, и вдруг что-то свалилось с грохотом… И она решила, что слишком пьяна, ее укачает, и даже отчасти стыдно, если он тоже пьяный, и у него не получится…

– Можно я тогда засну рядом с тобой? – настаивал Костя.

Но Настя не умела спать с чужими мужчинами – стеснялась, раздражалась…

Костя заснул на диване, а она поднялась наверх, умылась, приняла аспирин, выпила много воды – и так и не смогла вспомнить, когда в последний раз ее близость с мужчиной была похожа на безумие.

Спустя много лет они вышли из клуба “Мост”, Анастасия нажала на кнопку – и с удовольствием выслушала похвалы своей новой красной двухместной машине.

В кабриолетах есть романтика. С тобой уезжает самый важный для тебя человек. Романтика и власть.

Костя протянул руку и сжал пальцами ее загривок.

– Ну зачем? – вдруг смутилась секунду назад гордая и властная Настя.

– Какая же ты зануда… – без раздражения произнес он.

После встречи в Париже миновало два или три года – и тогда Костя объявился в Москве.

– У меня здесь связи, – непонятно сказал он.

– С кем?

– С массой нужных людей.

Костя даже играл в кино. Небольшие роли.

Кинопленка имела странное действие – она не жалела его, нехватка таланта была очевидной, и скованность, и медлительность резали глаз, но отчего-то эти недостатки, унизительные для других, странным образом привлекали. Казалось, будто это такая актерская оригинальность.

Костя часто выходил в свет.

– А что ты думала? – он улыбался снисходительно. – Мне за это платят.

Настя задержалась в паузе, во время которой на ее лице отразились дурные мысли.

– Как… сопровождение?

– Да ну тебя! – фыркал он. – Просто платят. Конечно, все думают, что это привлечет всяких там… женщин.

– О Боже! И сколько за это платят?!

– Косарь. В долларах. Иногда пятьсот, но я тоже соглашаюсь. Десять выходов – прожиточный минимум обеспечен.

Настя недоумевала. Зачем платить Косте, если он не знаменитость? Не настоящая знаменитость. Но она была за него рада.

Позже это деловое предприятие загнулось.

– Поехали в Гоа… – ныл Костя.

– Кость, ну езжай, а?! – взвилась Настя. – Сколько можно? Я тут при чем? Не хочу я в твою мерзкую Индию, там грязно, прыщи и дизентерия!

– Вот чушь! Все там чисто! Не грузи!

Настя сдалась через год.

В самолете летела хмурая и капризная. Они приехали ночью, с трудом нашли такси, поехали, как это обычно случалось с Костей, наугад, их швыряло от одной гостиницы к другой… Настя орала и клялась немедленно купить обратный билет.