О второй жене Якова ходило много слухов. Западная пресса смаковала пикантные детали из жизни Юлии Исааковны Мельцер — так звали его новую избранницу, и Сталину докладывали все, что писали по этому поводу западные газеты. А писали они разное: и что она была четырежды замужем, в том числе за заместителем наркома внутренних дел Украины Бессарабом, и что одно время пребывала в любовницах начальника личной охраны Сталина генерал-лейтенанта Власика. Каково было читать подобное о жене своего сына? Разве не мог он найти скромную, милую девушку из революционной семьи, за которой не тянулся бы шлейф сплетен и пересудов? К тому же она старше Якова, кокетлива, жеманна, говорит глупости с апломбом, малокультурна и неумна. «Без накрашенных губ я чувствую себя хуже, чем если бы пришла в общество голой…». Тьфу! И это его сноха?
По словам Светланы, Яков знал все слабости Юлии, но относился к ней как истинный рыцарь, когда ее критиковали другие. Он любил ее, а любовь, как известно, слепа. Заурядность сына, не способного подняться до понимания своего положения, не заботившегося о престиже отца, раздражала Сталина. Он настоял на том, чтобы Яков поступил в артиллерийскую академию — пусть хоть будет военным, авось дослужится до генерала. Сын подчинился воле отца, но особыми успехами в учебе не блистал. Избегал и общественной работы, на которой тогда многие делали карьеру. Более того, не помышлял о вступлении в партию. Это он-то, сын генерального секретаря!
В сороковом году, когда до окончания академии оставалось всего ничего, у них с отцом состоялся трудный разговор.
— Ты не можешь быть единственным из выпускников академии, оказавшимся вне партии, — сердито сказал Якову отец.
Действительно, на старших курсах все уже вступили в партию. Исключение составлял лишь один он — сын генсека. Это был нонсенс. Понадобилось несколько таких разговоров, прежде чем Яков уступил уговорам отца и подал заявление о приеме в ВКП(б).
По-разному толкуют мотивы политической индифферентности Якова Джугашвили. Сын Лаврентия Берии, Серго, например, склонен полагать, что Яков не вступал в партию потому, что она проводила политику массовых репрессий. Яков, мол, никогда не скрывал своей принципиальной позиции, о которой хорошо знали и сам Сталин, и его окружение.
Молотов, относившийся к этому самому окружению, признавал, что Сталин вел себя по отношению к старшему сыну суховато, без особой теплоты, но о каких-то особых убеждениях Якова, противоречивших идеям отца, речи не могло быть. По мнению Молотова, Яков был обыкновенным обывателем, далеким от какой бы то ни было политики. Он жил, как живут миллионы людей, чьи интересы не простираются дальше их дома, семьи и повседневных насущных забот, связанных с работой, отдыхом, хождением в гости, выездами на природу.
Академию Яков закончил перед самой войной — летом сорок первого года. Судя по оценкам, особого старания к занятиям не проявлял. В ту пору слушателям академий сразу же при выпуске присваивались воинские звания, соответствующие тем штатным должностям, на которые их направляли. К моменту выпуска Яков имел звание старшего лейтенанта. Распределили его на капитанскую должность командира артиллерийской батареи. В соответствии с правилами, командир учебного отделения полковник Сапегин представил старшего лейтенанта Якова Джугашвили к присвоению капитанского звания. «С аттестацией согласен, — начертал резолюцию другой начальник, генерал-майор артиллерии Шереметов, — но считаю, что присвоение звания капитана возможно лишь после годичного командования батареей».
Что это: объективная оценка выпускника, прежде в войсках не служившего, или стремление угодить вождю, поскольку в академии многие знали о прохладном отношении Сталина к сыну? Поди угадай, что стоит за этим документом эпохи культа личности.
В последний раз отец и сын виделись 22 июня 1941 года. Хотя существует и иная версия: встречи не было, был телефонный разговор. Но фраза, произнесенная Сталиным сыну, не вызывает разночтений. Во всех романных и документальных вариантах она звучит одинаково:
— Иди и сражайся!
И снова ее интерпретируют, кто во что горазд. Одни восхищаются: вот это да, никаких поблажек родному сыну, будь как все. Другие негодуют: ну уж сыну-то мог сказать что-нибудь потеплее, посердечнее. Третьи объясняют грубую категоричность сталинских слов робкой попыткой Якова намекнуть отцу, что от него зависит, ехать ему на фронт или не ехать. Автор «Тайного советника вождя» Владимир Успенский пишет об этом подспудно тлеющем желании Якова в последнем разговоре с отцом. Но Сталин, по мнению романиста, был прежде всего государственным деятелем, а затем уже просто человеком, безусловно подчиняя первому последнее, как это было у Ивана Грозного, Петра Великого и у многих других людей столь же высокого полета.
Смерть сына на поле боя была бы для вождя огорчительным, но не самым худшим вариантом. В нравственном отношении она давала ему многое. Недавно один мой знакомый, занимающий в государственном управлении России куда менее заметную роль, в отчаянии воскликнул: «Лучше бы мой Сергей погиб под колесами автомобиля!». В детстве его сына сбила машина, но мальчика удалось спасти. Сейчас он законченный наркоман, полностью деградировал. Это тяжкий крест, который отец несет последние пять лет, крест, который мешает честолюбивым устремлениям моего приятеля.
Каково же было узнать о неприятностях с сыном куда более высокопоставленному отцу! Особенно доконали сбрасываемые с самолетов листовки с фотографией Якова в окружении германских офицеров. Он не имел права сдаваться в плен! Невыносимые мысли о том, что этот плен неспроста, что его кто-то надоумил отомстить таким иезуитским способом отцу за собственные жизненные неудачи, безжалостно сверлили мозг Сталина. Сдался сам или сдали преднамеренно, с дьявольским умыслом?
«Я пришел, сказал: «сдаюсь…»
У Ивана Стаднюка эта сцена выглядит так.
Пленных красноармейцев построили на скотном дворе в четыре шеренги, командиров поставили отдельно, на правом фланге. Откуда-то вытолкнули к офицерам щупленького красноармейца с перебинтованной правой рукой. Его маленькое птичье лицо было худое и бледное, глаза — испуганные, затравленные. Прихрамывая, он шел впереди офицеров, всматриваясь в лица пленных.
Остановившись напротив старшего лейтенанта-грузина, красноармеец указал на него:
— Вот этот… Он самый…
Узколицый мужчина без знаков различия, сопровождавший немецких офицеров, сделал шаг к старшему лейтенанту и с недоверием, даже с оторопью, спросил:
— Вы Сталин?
— Нет… Я Джугашвили.
— Вы сын Сталина?
— Да, я сын Сталина… Старший лейтенант Джугашвили.
По-иному описывает опознание сына Сталина Серго Берия — почти через 15 лет после Стаднюка. «О том, что Яков — сын Сталина, немцы узнали совершенно случайно, — утверждает Серго Берия в вышедшей в 1994 году книге «Мой отец — Лаврентий Берия». — Попал он в плен раненым, и его узнал такой же раненый однополчанин. Бросился к нему. Рядом оказался немецкий осведомитель, он-то и сообщил, кто такой старший лейтенант Джугашвили».
Яков попал в плен 16 июля 1941 года. Как это происходило в действительности, видно из текста его первого допроса, произведенного через два дня, 18 июля. Подлинник протокола этого допроса на немецком языке был обнаружен советскими спецслужбами в архиве германского министерства авиации, переведен на русский язык и передан Меркуловым 31 января 1946 года Сталину. Полвека эти документы хранились в личном архиве Сталина, а затем Политбюро, будучи абсолютно недоступными. Рассекречены они относительно недавно, при передаче в архив президента РФ.
Можно представить, какие чувства испытал Сталин, увидев заверенную печатью копию перевода первого допроса своего сына. Несмотря на то, что тогда, в начале 1946 года, он уже знал о гибели Яши в немецком концлагере, обстоятельства пленения для него были неизвестны.