Незадолго до того, как слечь окончательно, я отправился в храм Сюдзэндзи. Я был уже очень слаб, но все же не подозревал, что немощен до такой степени. Меня не оставляла надежда, что стоит немного отдохнуть, и бодрость вернется ко мне. Так как горячие источники бесполезны при моем состоянии — полном упадке сил, мне хотелось просто побыть одному в тишине. Однажды мне уже довелось провести ночь в Сюдзэндзи, и я не стремился туда больше. На сей раз я собирался поехать в другое место, но оттуда пришел отказ — меня не могли обеспечить ночлегом. И снова пришлось остановиться в гостинице при храме.

В первый же день я пожалел, что приехал. Мне отвели прямо-таки ужасную комнату. Находилась она в самом конце коридора третьего этажа, и это начисто лишало надежды, что сюда заглянет солнце. При закрытых сёдзи[1] я, правда, с большим трудом мог читать даже в самые светлые часы дня.

Осень была еще в разгаре, но горный воздух уже нес с собой холод. У меня наверное, к тому же поднялась температура, и каждый раз, как студеный ветер забирался за воротник, меня начинало знобить. А тут еще мерзкий запах уборной, доносимый ветром, стал совершенно нестерпим. Вонь раздражала бы всякого, я же все больше слабел и не мог переносить даже приятного запаха, не говоря уж о дурном. Вот почему я был вынужден, задвинув сёдзи, иногда сидеть в полумраке.

Иногда, раздвинув сёдзи, я с завистью оглядывал светлые, хорошо освещенные солнцем комнаты напротив; смотрел на людей, привольно развалившихся на широкой веранде. Вот уж никак не думал, что здесь так много гостей. Но ведь и я не как снег на голову свалился, а предварительно предупредил, что приеду. Тут же я позвал служанку и попросил другую комнату, но ничего не добился.

Я был самым нежелательным гостем для подобного рода гостиниц, так называемым постояльцем-одиночкой. Сколько бы ни было хороших комнат, их держали для тех, кто приезжал сюда провести время с женщинами. Я вспомнил, как этой весной по делам радиокомитета объезжал сельские районы Фукусима и один из местных жителей повез меня на горячие источники. Стоило мне снять обувь и подняться наверх, как в гостинице поняли, что я один, сразу заявили, что комнат нет, и указали мне на дверь. Теперь, когда процветают выскочки военного времени, никого не интересуют люди, желающие почитать в тишине или просто отдохнуть. А между тем в журнале профсоюза работников курортов, который можно купить и у нас, написано: «Мы, работники курортов, идя в ногу со временем, сознаем свою ответственность за здоровье народа…».

Я могу не обратить внимания на пустяк, но такой же пустяк может вывести меня из равновесия, — это мой недостаток. Однако обычно мне удавалось подавить гнев. В то время я особенно старался, но никогда не мог совладать с собой, и мой гнев часто выплескивался наружу. Наверное, из-за болезни я потерял способность терпеть. Стоило подумать, с каким трудом я выкроил время и приехал сюда, полный радужных надежд, как мне становился невыносим даже вид книги, привезенной с собой. Во мне поднималось злобное чувство, переходившее все границы. Совсем пропал аппетит. Когда наступало время обеда, молча входила равнодушная, неприветливая женщина и, ни слова не говоря, протягивала меню. А я, тоже молча, даже не взглянув на него, указывал какое-нибудь название.

У меня не было душевных сил поискать новую гостиницу. Не было и решимости бросить все, быстро собраться и уехать. Естественно, что я все чаще и чаще стал уходить из гостиницы, возвращаясь только к обеду или ужину. Я отправлялся к холмику, где, как говорили, была могила Аринори,[2] в парк, в сливовый сад и коротал там время, греясь на солнце.

Однажды, возвращаясь после долгой прогулки вдоль реки, я очень устал и, подыскивая местечко для отдыха, увидел у обочины дороги, протянувшейся прямо над рекой, небольшой, но удивительно ровный камень. Я присел на него и вытер пот со лба. Вокруг не было ни души, ясный осенний день клонился к вечеру. Поддавшись усталости, вызванной малокровием и продолжительной прогулкой, я бездумно глядел на воду.

Почти на середине реки виднелся островок — кусочек обнаженной земли. Он был невелик, и течение, обогнув его, тут же вновь единым потокам устремлялось вдаль. У берега, где я сидел, было глубоко. Из воды выступали большие камни, о которые яростно билась вода, закручиваясь в водовороты и вздымая белую пену. Дно не просматривалось. А у противоположного скалистого берега, где было мелко, река текла быстро и совершенно бесшумно.

Все еще полный задумчивости, я вдруг увидел на маленьком островке какое-то живое существо. В первый момент мне показалось, что это просто комочек земли, но комочек медленно двигался, и я стал наблюдать за ним. Оказалось, что это красная лягушка. Даже для этой породы она была крупна, почти с жабу. Я решил было, что она грелась на осеннем солнце. Однако ее спина, ярко отливавшая красно-коричневым, была влажной от воды. Лягушка медленно-медленно продвигалась к воде. Вот она уже на краю островка. Остановилась. Только я подумал, что она собралась передохнуть, как она с плеском бултыхнулась в мелкую, но быструю воду. Я говорю «бултыхнулась», но на самом деле, это был отличный прыжок. Не успел я и глазом моргнуть, как ее задние лапы, длинные и мускулистые, с быстротой молнии оттолкнулись не то от земли, не то от воздуха, вытянулись в одну линию, как струна, и вот она уже в водовороте течения. Еще мгновение назад тяжелая и медлительная, лягушка совершенно преобразилась.

Я словно сбросил с себя оцепенение. Будто какая-то свежая струя впервые за все эти безрадостные дни коснулась меня, погруженного в свое недомогание и усталость.

Красная лягушка плыла изо всех сил. Она хотела добраться до противоположного берега. Повторяю, река в том месте была неширокой, но быстрой. Борясь с течением, лягушка плыла, погрузив голову в воду. Когда она подплыла к тому месту, где течение особенно буйствовало, ее сразу же стало относить в сторону. Мне почудилось, что, увлекаемая течением, она скорчилась и заметалась, — и я тут же потерял ее из виду.

Утонула, — испугался я и стал вглядываться пристальнее. И вдруг она появилась в совершенно неожиданном месте, по-прежнему покачиваясь на волнах, а затем уцепилась за самый край островка — там, где островок уходил под воду, — с таким видом, будто только к этому и стремилась. Взобравшись на него, лягушка притихла. Мне казалось, что ее большой живот вот-вот разорвется от резкого, прерывистого дыхания. Но немного погодя она вновь начала медленно двигаться вперед. Затем снова присела там же, где я впервые заметил ее.

Она долго всматривалась в одну точку. Впрочем, мне показалось, что это продолжалось долго, а на самом деле не прошло и пяти минут, как лягушка снова задвигалась и, как прежде, бросилась наперерез течению. И все повторилось сначала — она изо всех сил плыла, то появляясь, то скрываясь под водой, затем зацепилась за край островка, вскарабкалась на него и оказалась на том же месте, что и раньше. А потом — я следил за всем этим так внимательно, словно передо мной разыгрывалось редчайшее зрелище, — лягушка снова стала подбираться к воде.

Я вспомнил, что, когда впервые заметил лягушку, ее красновато-коричневая спинка блестела от воды. Но ведь я не знал, сколько раз до этого она уже проделала все то же, что и при мне.

— Ну и дуреха! — засмеялся я. Лягушка хотела перебраться на тот берег. Но для этого совсем не обязательно было выбирать такой путь. Ведь не везде же было быстрое течение, чуть выше виднелась тихая заводь. Там можно было передохнуть и набраться сил для новой схватки. Сам вид заводи со свисающими над ней ветвями ивы должен был бы привлечь лягушку. Почему же она не хотела плыть туда?

Пока я размышлял над этим, лягушка в который уж раз вернулась ни с чем. Мне все это начало надоедать, и я, подобрав с дороги несколько камней, стал кидать их, целясь в островок. У меня и в мыслях не было попасть в лягушку, я просто хотел спугнуть ее, заставить оглядеться вокруг. Камни падали и рядом с лягушкой, и в быструю реку, и в заводь. Плеск падающих камней словно звал — посмотри же сюда!