"Marzo e pazzo", гласит итальянская пословица; "апрель — водолей" добавляет пословица испанская. Безумие и вода, от них атака на реки и протоки, в марте и апреле миллионы угрей, подчиненных ритму двойного влечения — к мраку и дальней дали, — ждут ночи, чтобы направить в русло рек пресноводного питона, гибкий столб, который скользит в темноте эстуариев, медленно вытягивая на километры развязанный поясок; нельзя предвидеть, где и когда бесформенная голова — вся из глаз, ртов и волос, — ринется вверх по реке, но вот остались позади последние кораллы, пресная вода сопротивляется безжалостной дефлорации, настигающей ее повсюду от ила до пены, угри, вибрируя против тока воды, собираются в единый кулак, и, влекомые слепой волей, поднимаются по течению, и ничто их уже не остановит — ни реки, ни люди, ни шлюзы, ни водопады, — многократные змеи, штурмуя европейские реки, на каждом препятствии оставят мириады трупов, кто-то отстанет и запутается в рыболовных сетях, кто-то потеряется в излучинах рек, остальные же днем будут впадать в спячку, становясь невидимыми для чужих глаз, а ночью снова сливаться в бурлящий упругий черный канат, и словно ведомые звездной формулой, которую Джай Сингх смог вывести с помощью мраморных линеек и бронзовых компасов, они будут продвигаться к истокам рек, снова и снова выискивая место, о котором они ничего не знают, от которого ничего не могут ждать; их сила исходит не от них самих, их разум бьется в других энергетических сгустках, к которым по-своему обратился султан — с предчувствиями и надеждами, с первородным ужасом перед сводом, полного глаз и пульсаций.

Профессор Морис Фонтэн из французской Академии Наук полагает, что причиной притягательности пресной воды, которая так отчаянно манит угрей, заставляя их убивать себя миллионами на шлюзах и в сетях — лишь бы оставшиеся шли дальше, — является реакция их нейроэндокринной системы на похудение и обезвоживание в процессе метаморфоза лептоцефалов в угрей. Красота эта наука, милые словечки, из них складывается рассказ об угрях, ими излагается нам их сага, красивые, ласковые и гипнотические, как серебристые террасы Джайпура, где астроном некогда справил себе словарь — такой же красивый и милый, — чтобы заклясть непроизносимое и излить его на утешительных пергаментах — наследственность вида, школьный урок, барбитурат эфирных бессонниц, и настает день, когда угри уходят на самое дно своего гидрографического совокупления, планетарные сперматозоиды уже в яйцеклетке верхних лагун и прудов, где дремлют в грезах реки, и изогнутые фаллосы животворящей ночи обмякают и сникают, у черных колонн пропадает гибкая эрекция движения и исканий, особи перерождаются в самое себя, они отделяются от общей змеи, проверяют на свой страх и риск опасные границы луж, границы жизни; начинается — и никто не знает час — пора желтого угря, юность племени на завоеванной территории, вода в конце концов становится другом и не хлещет покоящиеся тела.

И они растут. В течение восемнадцати лет, покоясь в своих норах, в своих нишах, погрузившись в ил и летаргию, зарываясь в неспешной церемонии еще глубже в скалу, брызгая воздух ударом плавника и вспенивая воду, постоянно пожирая соки глубины, повторяя восемнадцать лет изворотливое скольжение, которое относит их, вторично разбрасывая, на протяжении восемнадцати лет, к съедобному фрагменту, к органической материи, смешанной со взвесью, черви, сонливые или чрезмерно скученные, чтобы разорвать на куски добычу и отскочить друг от друга в беспорядочном бегстве, угри растут и меняют окраску, словно удар хлыста — период пубертации, изменяющий их хроматически — миметическая желтизна ила понемногу уступает цвету ртути, и настанет миг, когда серебристый угорь преломит первые солнечные лучи быстрым изворотом спины, сквозь толщу мутной воды несложно разглядеть веретенообразные зеркала, которые в неспешном танце множат отражения: не за горами час, когда они, готовые для конечного цикла, прекратят есть, серебристый угорь неподвижно ждет зова чего-то, что сеньорита Кальяман, равно как и профессор Фонтэн, считает процессом нейроэндокринного взаимодействия: вдруг ночью, в один и тот же миг, вся река — вниз по течению, от всякого родника — прочь, тугие плавники яростно взрезают лезвие вод: Ницше, Ницше.

Сначала фаза возбуждения, она, как весть, как лозунг, как руководство к действию: бросить заросли тростника, лужи, забыть восемнадцать лет бытия в дыре меж камней, вернуться. Какое-то древнее химическое уравнение хранит неусыпную память о первоистоках — волнообразное созвездие саргассума, соль на зубах, атлантическая жара, чудовища тут как тут, медузы-телефоны или медузы-парашюты, отупелая перчатка осьминога. Вновь обрести молчаливый грохот подводных течений — неубегающих вен океана; также и небо в ясные ночи, когда звезды, враждебные, плетущие заговор, амальгамируются единым волевым актом, не поддаваясь пересчету, отвергая классификации, противопоставляя свою бархатистую недостижимость линзе, которая собирает и выдергивает их из неба, помещая десяток, сотню в одно и тоже визуальное поле, заставляя Джай Сингха омывать веки бальзамом, что готовит ему врач из трав, чьи корни в мифах неба, в жестоких, веселых играх пресыщенных бессмертием идолов.

После, как полагает сеньорита Кальяман, наступает фаза деминерализации, угри становятся аморфными, они отдаются во власть течения, лето заканчивается, сухие листья плывут вместе с ними, порой угрей хлещет шрапнель дождя, и они, очнувшись, скользят по реке, укрываются от дождя и грозного скопища туч, деминерализованные и аморфные, они отдаются легкому наклону, что приближает их к эстуариям и к жадности тех, кто ждет свою добычу в излучинах рек, вот он, человек, охочий до серебристого угря, до лучшего из них, без труда он хватает деминерализованных и аморфных угрей, несомых течением, ни на что не реагирующих, хватает в огромных количествах, но уже не имеет ровно никакого значения, что рыбак ловит и пожирает их в великом множестве, ведь куда больше угрей проскочит мимо сетей и рыболовных крючков, доберется до устьев рек, окунется в соль, в волны прибоя, который накатывается волнами и на темную рекуррентную память; это осень, пора чудесных уловов, корзин, полных угрей, не спешащих умирать, потому что узкие бронхи сохраняют запас воды, запас жизни, и угри долгими часами извиваются в корзинах, все рыбы давно мертвы, а они все продолжают дикую битву с удушьем, нужно разрезать их на части, бросить в кипящее масло, и старухи в портах, разглядывая их, качают головами, и опять вспоминают мрачную мудрость, древние сказания о животных, в которых изворотливые угри выходят из воды и заползают в сады и огороды (такими словами пользуются в этих сказаниях) поохотиться за улитками и червяками, поесть с грядок гороха, о чем пишет энциклопедия «Эспаса», а ей-то об угрях известно все. И в самом деле, если пересыхает русло или на пути к истокам рек перед молодыми угрями встает какая-нибудь запруда или водопад, они выскакивают из воды и преодолевают препятствие по берегу, и они не умирают, а, сопротивляясь удушью, упорно скользят по папоротникам и мхам; но сейчас те, что спускаются вниз по течению, деминерализованы и аморфны, рыбаки легко ловят их, и сил у пойманных угрей хватает лишь на то, чтобы бороться со смертью, которой все равно не избегнешь, и она часами изощрено терзает их, словно бы мстя тем, другим, что в великом множестве продолжают плыть по течению навстречу кораллам и соли возвращения.

Предполагают, что Джай Сингх принялся строить обсерватории от разочарования и тоски, потому что нечего уже было ожидать ни от военных завоеваний, ни, возможно, даже от гаремов, где его предки тешились под сводом холодных звезд, когда вокруг струились ароматы и лилась музыка; небесный гарем, неприступное пространство распинало желание султана на мраморных скатах; ночи с белыми павлинами и деревенскими огнями вдали, его взгляд и механизмы, организующие холодный хаос, фиолетовый, зеленый, тигровый: измерить, вычислить, постичь, стать частью, войти, умереть не таким несчастным, встать лицом к лицу к этой пятнистой непостижимости, вырвать из нее зашифрованный лоскут, утопить в худшем из предположений стрелу гипотезы, предвосхищение затмения, сжать в умственном кулаке вожжи этого табуна сверкающих и злобных лошадей. К тому же сеньорита Кальяман и профессор Фонтэн настаивают на теориях имен и фаз, бальзамируют угрей терминологией, генетикой, нейроэндокринным процессом, от желтого к серебристому, от истоков к эстуариям, и звезды бегут от глаз Джай Сингха, как угри от ученых слов, и вот он, чудесный момент, когда они исчезают навсегда, когда по ту сторону устьев рек ничто — ни сеть, ни параметр, ни биохимия, — не в силах понять того, что не зная как возвращается к своим первоистокам, того, что снова стало атлантической змеей, огромной серебристой лентой — со ртами, полными острых зубов, с глазами, не знающими сна, — скользящей в глубине вод и уже не отдающейся на волю течения — дочери той силы, для которой на этой стороне безумия и слов-то не подыскать, — змеей, возвращающейся в первоначальную утробу, в саргассовы водоросли, где оплодотворенные особи снова уйдут на глубину, чтобы метнуть икру, чтобы войти во тьму и сгинуть в самом низу живота древних легенд и страхов. Почему, спрашивает сеньорита Кальяман, возвращение, которое обречет личинок вновь начать бесконечное восхождение к европейским рекам? Но какой смысл в этом «почему», когда искомый ответ — законопатить дыру, накрыть крышкой шипящую кастрюлю, которая варит и варит для никого, и не более того? Угри, султан, звезды, профессор Академии Наук — совсем иначе, из иной исходной точки и в иную сторону надо оперять и пускать стрелу вопроса.