— Дай-ка пальто! Ежели кто спрашивать будет, скажи, к нотариусу пошел.

— Ладно, батюшка Федот Ильич, сталоть, к… как его?

— К нотари-у-су! — протянул старик.

— К мат… мат…

— Ну да, к мат… мат… молчи уж, скажи, что по делам ушел… Давай-ка новое пальто!

Оделся, стал застегиваться, да и закашлялся. Потом оправился, ощупал карман, посмотрел, тут ли бумага с завещанием, и начал надевать калоши.

Сапоги были новые, и калоши лезли плохо. Старался, кряхтел, топал, — наконец пришлось нагнуться, поправить калошу рукой. Нагнулся. Голова закружилась. В глазах потемнело.

У владельца дома для поминовений был обычай никогда не топить свои громадные палаты.

— Народом нагреется, ко второму блюду еще жарко будет! — говаривал он гостям.

— Да ведь ноги замерзли!

— А вы валеночки, валеночки надевайте… Эй, свицар, принеси-ка ихные калошки!..

И кто послушался хозяина, чувствовал себя прекрасно.

Еще за молчаливыми блинами со свежей икрой, вместе с постукиванием ножей о тарелки, слышался непрерывный топот, напоминавший, если закрыть глаза, не то бочарное заведение, не то конюшню с деревянным полом.

И наследник, поместившийся на почетном месте, против духовенства, усердно подливавший вино, изредка тоже притопывал.

— Во благовремении и при такой низкой температуре оно на пользу организму послужить должно! — басил, прикрякивая, протодиакон, отправляя чайный стакан водки в свой губастый, огромный рот. Он заметно раскраснелся и весело развязал язык.

— А то давеча за закуской хозяин рюмочку с наперсток так наливает и говорит: «Отец протодиакон, пожалуйте с морозцу…» Это мне-то да наперсток!..

— Это верно-с, отец протодиакон, маловата для вас посудина одноногая.

— Конечно. Я и говорю ему: не протодиаконская эта посудина и не протодиакону из нее пить, а воробья причащать!.. Ну, и, конечно, стаканчик… Пожалуйте-ка сюда вон энту мадерцу.

— А вот покойный рябиновочку обожал… Помянем душу усопшего рябиновочкой… Отец Евсей, пожалуйте по единой! — предложил церковный староста, друг покойного.

— Нет, уж я вот кагорцу… Я не любитель этой настойки. Виноградное — оно легче… — И чокнулся с наследником. А потом потянулся через стол к нему, сделал руки рупором и зашептал:

— Воля покойного была насчет постройки церковноприходской школы и приюта для церковнослужителей… Завещаньице уж было готово, и я избран душеприказчиком. Вы изволили ознакомиться с завещаньицем?

— Да, читал… Не угодно ли рябиновочки? Позволите налить?

— Я кагорцу.

— А я вот рябиновочки. Она лучше, натуральнее, и притом наша русская, отец Евсей.

— Не любитель я… Виноградное больше… У владыки всегда виноградное за трапезой, я и приобык…

— А ведь рябиновочку тоже вы, Маланья кухарка мне сказывала, любили с отцом пить…

— Конечно, попивал, но так, для компании… а я виноградное.

— Вот лисабончику пожалуйте.

Когда обносили кисель, топот прекратился, резкое чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, изредка покрываемых раскатистым хохотом протодиакона, а отец Евсей под шумок старался овладеть вниманием наследника и сладко пел ему о пользе церковноприходских школ и святой обязанности неукоснительного исполнения воли покойного.

Прислушивался незаметно к этим речам церковный староста, и умный старик посматривал на наследника, которого еще ребенком на руках носил и с которым дружил и до последнего времени.

— Так как же-с, что изволите сказать на мои слова, Иван Федотович: благожелательно вам будет исполнить валю вашего батюшки?.. Конечно, можно за это через владыку удостоиться и почетного звания, и даже ордена…

«Тут не пообедаешь!» — улыбнулся про себя церковный староста.

— А вы бы рябиновочки, отец Евсей… Давайте-ка по рюмочке… Помянем отца!..

— Я бы хереску…

— Нет, уж сделайте одолжение, рябиновочки со мной выпьем.

— Ежели уж такова ваша воля, — наливайте!

Выпили.

И опять ладони рупором, и опять разговор. Отец Евсей раскраснелся от выпитого, глаза его горели, голос звучал требовательно.

Наследник молчал и крутил ус.

— Ну-с, так позвольте узнать решительный ответ: угодно вам исполнить волю…

Но он не договорил.

Задвигались стулья. Протодиакон провозглашал вечную память.

— Ве-е-е-чная па-а-мять… Ве-е-еч-на-я па-а…

— Еще раз и последний беспокою вас, благоволите ответить, — нагнулся через стол отец Евсей.

— Извольте… Мы с моим покойным отцом относительно церковноприходских школ совершенно разных воззрений, и полученное мною по закону наследство я употреблю по своему усмотрению.

— Позвольте, — а воля покойного? Ведь ваш батюшка имел уже в кармане черновик духовного завещания и скончался, как вам известно, скоропостижно, надевая уже калоши, от разрыва сердца…

— Да… да… К сожалению, я знаю…

— И конечно, исполните волю вашего батюшки для успокоения его души?

— Я вам говорил уже, что на этот предмет я совершенно другого взгляда и на церковноприходские школы не дам ни копейки.

— То есть, как же это?..

— Да так, ни ко-пей-ки! Считаю наш разговор оконченным. А теперь помолимся.

— Ве-ечная память… ве-ечная память… — гремело по зале.

Отец Евсей сверкнул глазами и, сделав молитвенное лицо, начал подтягивать протодиакону.

— Однако! — сорвалось у него на половине недопетой им ноты.

И еще раз повторил он:

— Однако!

ЖЕЛЕЗНАЯ ГОРЯЧКА

Иностранцы лезут в Россию с громадными капиталами!

— Бельгийцы уже главные хозяева на юге России!

Только и разговора слышно в последнее время. Особенно напирают на бельгийцев, указывая, что все лучшие рудники и железоделательные заводы у них в руках по всему Приднепровью. Я как-то ехал на юг, где хотел ближе познакомиться с этим интересным вопросом. До Харькова не слыхал ни слова, зато от Харькова в поезде только и слышно: руда, каменный уголь, шурфовка, разведки, бельгийцы.

Рядом со мной занимают купе четыре француза, болтающие всю дорогу. Купе по другую сторону занято двумя англичанами, которые все время молча курят сигары и читают гид. Ко мне в Харькове подсели три дельца, совершившие только что крупное дело по покупке руды. Разговор высокой пробы: ниже сотни тысяч цифра не упоминается. Это наши южане. Весьма развитые, ловкие люди.