Гудерлинк невольно поежился. Он сам давно уже не посещал музеев, а в церкви вообще был всего раз или два в жизни, когда ему понадобилось представлять себе храмовое убранство, чтобы сделать более правдоподобным очередной роман-сценарий. Но откуда-то из глубин далекого детства у него сохранялся стойкий предрассудок, что существование культуры – это одно из важных отличий человека от животных.

В разговор вмешался Алсвейг, до сих пор молча созерцавший картину разрушения, проплывавшую внизу.

– Мне недавно попался на глаза отчет экспертной комиссии по культурному ущербу – еще за прошлую войну. Он, естественно, был засекречен, но одному из моих коллег-журналистов удалось раздобыть копию с него. Там говорилось, что восемьдесят три процента уничтоженного уже невозможно восстановить. Возможно, на месте развалин когда-нибудь снова поселятся люди. Но в их новых городах не будет ни старинных церквей, ни больших музеев, ни книгохранилищ с древними рукописями…

– Советую пристегнуться, – перебил Витторио. – Город кончается, сейчас будем как следует разгоняться. Нынешняя линия фронта проходит километрах в двухстах к западу, мы должны пересечь ее очень быстро. Поскольку "Гальпа" – бытовой пассажирский осмобус, притом небольшой, есть надежда, что автоматика не сразу на нее среагирует. Над морем будет легче. Молитесь, как только умеете, братья!

Машина постепенно набирала скорость. Писатель чувствовал, как тело наливается тяжестью, как воздух начинает "давить" на глаза. Он опустил веки. Разговаривать больше не хотелось, потому что в душе прочно поселился тоскливый страх. Все вокруг казалось бессмысленным: разрушение одного, искажение другого, подталкивание мира в пропасть и упорные попытки человечества выкарабкаться, в последний миг уцепившись за край. Тело хотело жить и не бояться, но разум уже не видел смысла в таком существовании…

Теперь "Гальпа" неслась так, что даже при желании невозможно было бы подняться из кресла. Витторио сделал смотровые стекла в пассажирском салоне непроницаемыми. Временами машину слегка потряхивало, но в целом лететь было достаточно комфортно, гораздо приятнее, чем тащиться по земле. К тому же, завтрак и питательные таблетки тоже сделали свое дело, так что Гудерлинк чувствовал себя почти бодро, не считая ноющей боли в избитых при падении с откоса боках и плечах. Но это можно было потерпеть. Витторио и Алсвейг о чем-то негромко переговаривались впереди; слушать их становилось все невыносимее, потому что они снова обсуждали какие-то страшные, сводящие с ума своей безнадежностью события и вещи. Разум писателя отказывался воспринимать смысл этих разговоров, и наконец Гудерлинк задремал под едва слышное гудение двигателей.

Он не помнил из своего сна ничего, кроме ледяного голоса, произносящего одно и то же слово, раз за разом, монотонно и настойчиво. Слова писатель тоже не помнил, потому что звучало оно как-то иностранно, если не сказать иномирно. От чуждого языка становилось так жутко и холодно в груди, что сердце каменело и начинало зловеще замирать – и тогда Гудерлинк просыпался. Вокруг все оставалось тем же: сумрачный салон, тихий гул и едва заметное дрожание пола под ногами, только Алсвейг теперь, кажется, тоже дремал, а Витторио молча следил за игрой разноцветных огоньков на приборной панели… Писатель засыпал опять, в его снах что-то изменялось, но голос возвращался и опять внушал ему что-то, и страх снова вызывал пробуждение, похожее на паническое бегство. Наконец Гудерлинк проснулся окончательно и сидел несколько минут, ошеломленно помаргивая, прежде чем осознал нечто, от чего спина его мгновенно покрылась ледяным потом. Голос продолжал звучать наяву, вбивая в его мозг все то же непонятное, но парализующее своей жуткой инородностью сочетание звуков. Писатель хотел крикнуть, но только захлебнулся воздухом на вдохе. Все вокруг выглядело призрачным и нереальным, мало отличным от сновидения. Чувства были странно притуплены, все, кроме панического страха, так что Гудерлинк едва сдержал позывы внизу живота. Целых мыслей не было, только обрывки каких-то фраз и картин метались в мозгу, и он не мог понять, его собственные это фразы и образы или они навязаны ему кем-то, стремящимся вторгнуться в его мозг. Ему казалось, что он теряет рассудок, и он вдруг взмолился о смерти, обращаясь к некой силе, о существовании которой до этого момента даже не подозревал, да и теперь не знал, как ее правильно называть.

– Нет! Только не сойти с ума! Лучше сразу умереть! Пожалуйста, лучше пусть я умру!

Алсвейг повернулся в своем кресле и внимательно посмотрел на него. Что-то в его лице сказало писателю, что Алсвейг слышит то же, что и он. Почему-то стало спокойнее, оцепенение спало, хотя страх не перестал сдавливать сердце. Слух уловил, помимо привычного уже машинного гула, еще какие-то звуки. Что-то мерно и гулко ухало, сквозь затемненные стекла мерцали отблески зарниц.

– Начинается! – жестко крикнул Витторио. – Мы над линией фронта. Слышите голоса?

– Только один, – ответил Алсвейг.

– Не беспокойтесь, скоро подоспеют и другие. Старайтесь обращать на них поменьше внимания, лучше слушайте канонаду, хоть это и не самая приятная музыка. И молитесь, молитесь не переставая!

– Господи, Боже наш, спаси и сохрани!.. – громко начал читать журналист, откинувшись в своем кресле. – Отпусти нам грехи наши и огради нас от врагов наших…

"Гальпу" сильно тряхнуло и бросило в сторону.

– По нам стреляют? – с трудом выдавил Гудерлинк, и сам не узнал своего дрожащего голоса.

– Еще нет. Скорее, мы влезли в горячий сектор. Для радаров мы слишком низко идем. Лишь бы не попасть под осколки…

– Почитаем Тебя и взываем к Тебе, верные Твои…

Неистовый хор вдруг взорвался в салоне: перебивая и заглушая друг друга голоса верещали, выли, визжали так, что было невозможно ничего разобрать. И все же создавалось впечатление, что это связная речь, а не беспорядочный гвалт в зверинце, потревоженном пожаром.

– Что это за язык? Что они говорят? – кричал Гудерлинк, не замечая, как его собственный голос срывается на визг. – Что, что им от нас нужно? Кто…

– Господи, Боже наш…

– Они не люди, это не человеческая речь! Не пытайтесь понять, не вслушивайтесь!

Машина резко ухнула вниз, ремни больно сдавили и без того избитое тело.

– Господи, помоги… Господи! Витторио, нас подбили?

– Нет! Сейчас выровняемся, держитесь… Боже мой!

Вой и хохот невидимых существ раздирал перепонки. Лавина оглушающих, парализующих волю звуков обрушилась на троих мужчин в маленькой летающей машине. Гудерлинк чувствовал, как что-то течет у него изо рта – то ли кровь, то ли слюна, желудочные спазмы уже невозможно было контролировать, и он резко согнулся, сотрясаемый приступом рвоты. Алсвейг корчился на своем месте, изо всех сил зажимая руками уши. До писателя доносились отчаянные вопли, в которых тоже уже оставалось мало человеческого:

– Господи! Господи! Господииии!

Их швыряло то в одну сторону, то в другую. Грохота взрывов не было слышно сквозь галдеж целого сонма невидимых существ. Гудерлинка вырвало снова. Заставив себя выпрямиться и открыть глаза, он увидел только Алсвейга – все в том же положении, но уже, кажется, не способного даже говорить, только мычащего что-то. Пилота не было видно за спинкой кресла. "Гальпа", казалось, выровнялась, и вокруг за темными стеклами уже не так часто вспыхивали огни разрывов, но из-за воя и насмешливого блеяния писатель не мог состредоточиться и понять, хорошо это или плохо.

– Мы над морем! – крикнул Витторио. – Осталось еще немного потерпеть! Молитесь, не давайте им сбить вас с толку!

Гудерлинк прижался лбом к стеклу. Ему показалось, что он различает сквозь защитную полимерную дымку волны залива, широкую и подвижную водную гладь. Он слышал, как Алсвейг читает молитвы, повторяя одни и те же слова снова и снова, как закольцованная звуковая запись. У него даже немного отлегло от сердца…

Вдруг новый всплеск ужасной какофонии оглушил его – и не только его. Гудерлинк увидел, как Витторио приподнялся в своем кресле, насколько позволяли ремни безопасности, как будто хотел выпрямиться в полный рост, потом вдруг задергался, словно прошитый автоматной очередью, и, рухнув назад, снова пропал из виду. В тот же момент машину затрясло; "Гальпа", резко клюнув носом, пошла вниз.